родила прямо тут, в лесочке. Роды были скоротечные, с обильной кровью. Был выкидыш.
Женщины ей, как могли, помогали.
Пелагея сидела на земле с окровавленным подолом, держала на ладонях маленького человечка.
– Вон, уж не шевелится. Перестал, – сказала спокойно троюродница, – помер он.
А Пелагея сидела, растопырив колени, держа в руках мертвое свое дите. И плакала навзрыд, и плакала.
– Говорила я ему, змееватику, куды ты меня гонишь, несу ведь я… А он, проклятой, нечего, говорит, ты баба крепка, стерпишь…
Она не знала, куда положить, куда девать мертвого ребеночка? Но из рук его не выпускала, прижала к груди.
– Ты, говорит, лучша звеньева, куды без тебя… Надо, говорит, идти, поди и не спорь… Не срывай колхозной план… Дурак проклятой! А я сено сгребаю, а у мня в глазах красны уголья… Вот и догреблась, без сыночика и осталась… Лучша звеньева…
Она посидела, постонала, потом умолкла и тихо сказала:
– Чего таперича мне Николай мой скажот? Он ведь сыночика-та жда-ал…
Не сдержала она рыданий, когда оторвала от груди окровавленный комочек. Аккуратно, как живого, положила в сторонку на травку, подошла к березке, стоящей рядом, и около нее вырыла руками яму. Обложила дно сухими сучьями и листьями. Подняла с земли крошечное тельце, расцеловала его всего и уложила на приготовленную постельку. Сняла с головы белый платок и обернула в него своего мальчика. Как в саван. Потом посидела над ним, постенала, как над родным покойником плачут поморские женщины, и завалила земелькой.
Похоронила.
Собрался вокруг народ. Ей никто не мешал. Все молчали.
А Пелагея склонилась над свежей могилкой. Сказала:
– Прощевай-ко, ребеночек мой, любименькой!
И, подняв к небу рот, завыла смертельно раненной волчицей.
Он давно, с деревенской школы, любит ее, она его. Они любят друг друга – молодой колхозник Кирюха Долгов и столь же молоденькая колхозница Настя Шмакова. Об этом знает вся деревня. Гремит и гремит на камушках лесной ручей Мошница, где-то на озере оголтело квакают лягушки. Голоса влюбленных звучат приглушенно.
Они сидят рядышком на берегу ручья, глядят на воду, прижавшись друг к другу плечами.
– Ндрависся ты мне, девка, – горячим шепотом сказывает Кирюха, – давно уж, у попа когда учились… Все я у тебя уроки списывал, штебы, значить, поближе к тебе быть.
Кирюха наклоняется немного вперед, вытягивает шею и заглядывает Насте в лицо. Долго на нее смотрит, хлопает влюбленными глазками, щурится. Физиономия у него счастливая и отчаянная. Он явно хочет сказать девушке нечто важное, давно выношенное.
– Люба ты мне, вот что. Обженитьсе хочу на тебе, Настасьюшка, стрась как хочу.
А та приотворачивает от него в смущении голову. Говорит как бы в сторону, кокетничает.
– А люба, дак и чево? Сватов-то чево не присылашь? Давно бы уж… Я ведь обжидаю…
Кирилл шумно вздыхает, говорит жалостливо:
– А матка моя бурчит. Грит, оне в богачестви