общественной и даже религиозной мысли! Отдавали же мы себе отчет в том, что отчасти Жида толкают и озлобляют справа, – как было, например с Блоком после «Двенадцати»! Да и помимо толкания: то, что сейчас коммунизму в Европе воинственно противостоит, действительно слишком ужасно, чтобы не оправдать или хотя бы не допустить естественности некоторых перегибов… Но все-таки – Сталин, советские газеты, которые мы ежедневно читаем, порой с чувством почти физического удушья от рабской их атмосферы, самодовольство, самоупоение, ограниченность… ну надо ли все перечислять? – и рядом Андре Жид, доктринально поучающий, что именно это и есть истинная культура, и именно с этим без каких-либо существенных поправок и связан «le glorieux destin» человечества. Без каких-либо поправок, – и с очевидным безразличьем к тому, на чем, собственно говоря, этот glorieux destin возведен и построен. Повторяю, тут был вопрос драматически-загадочный: «Возвращение из СССР» и ждали как ответа. Жид долго колебался, ехать ли в Россию, опасаясь проверки своих иллюзий и надежд, – но вместе с тем и сознавая, что проверка необходима. Похоже на то, что настоящий кризис пришлось ему пережить не тогда, когда он «сжигал корабли», а теперь, когда он на пепелище возвращается.
Надо, однако, сразу оговориться: слухи и толки, распространившиеся о книге Жида задолго до ее появления, не совсем соответствуют истинному ее содержанию. Разрыва с недавними увлечениями, отказа от коммунистического идеала в ней нет, скорее есть то, что можно было бы грубо и схематически назвать «троцкизмом». Больше же всего в книге сомнения и смущения. Жид сам пишет, что ему «чрезвычайно трудно внести порядок в свои размышления, настолько скрещиваются и переплетаются все задетые им вопросы». Но размышления его тем именно и интересны, что в них отсутствует предвзятый план, к которому более или менее удачно все было бы подогнано. «Возвращение из СССР» пленяет непосредственностью, прямотой, готовностью принять любое заключение, как бы ни противоречило оно личным вкусам и пристрастиям автора, подкупает постоянной, прирожденной авторской склонностью смотреть в «корень вещей», пренебрежением к пустякам, неслабеющей духовной серьезностью. Жид вправе делать такие, например, заявления: «Человечество, его судьба, его культура дороже мне, чем я сам, чем СССР». У писателя, сколько-нибудь склонного к позе и фразе, слова эти прозвучали бы нестерпимо, комически-напыщенно, – Жиду же, мне кажется, не только можно верить, но и надо верить. Не скрою, однако, что в выводах «Возвращения», расплывчато и осторожно очерченных, есть что-то чуть-чуть поверхностное. Кроме того, кое-где в книге чувствуется малоубедительная сентиментальность, способность легкого умиления: станцует ли, например, какая-нибудь девочка свой национальный танец, скажет ли рабочий какое-нибудь удачное словечко, Жид немедленно настраивается на лирический – притом лирически-обобщающий – жанр. Удивительнее всего основная установка его: Жиду крайне нравится «радость жизни»,