не бывает неинтересен. Каждый, вероятно, подтвердит это: если видишь подпись его под статьей в газете, знаешь наверное, что предстоит полчаса или час какого-то незаменимого умственного удовольствия, даже порой откладываешь газету на ночь, чтобы удовольствие это никто бы не мог нарушить или прервать. Случается, что тема, заголовок совершенно чужды, и, принадлежи статья другому автору, в голову бы даже не пришло читать ее. Но тут нет сомнений, что прочесть стоит, и Алданов никогда не обманывает, если даже касается предметов всем знакомых. Уж чего бы, казалось, известнее, нежели история с ожерельем королевы Марии Антуанетты, а ведь и ее Алданов сумел недавно рассказать так, что она показалась новой. Вероятно, если он займется когда-нибудь легендой о сотворении мира или басней о стрекозе и муравье, впечатление будет такое же… В чем тут дело? По-видимому, в том, что Алданов не только все время что-то сообщает, но и безостановочно задевает мысль какими-либо сравнениями, замечаниями, соображениями. У него нет «фразы для фразы», то есть, говоря более откровенно, болтовни для болтовни. Он не упивается собственным своим стилем, своим красноречием, – как оратор своим голосом. Более чем кто-либо другой из современных русских писателей он вежлив с читателем, то есть неизменно помнит о его существовании и заботится об его умственном комфорте. И читатель ему за это благодарен, часто не отдавая себе отчета, чем эта благодарность вызвана. Я бы решился сказать даже, что предупредительность Алданова к человеку, который будет держать его книгу в руках, останавливает его в реализации естественно-творческого стремления быть самим собой, – и если сравнить раннюю, довоенную книгу его о Толстом и Ромэн Роллане с позднейшими писаниями, особенно с публицистическими, это особенно заметно. Алданов как будто стесняется занимать читателя самим собой, то есть подчеркнуто-личным взглядом на что-либо, каким-либо исключительно-индивидуальным «переживанием». Ему неловко навязываться, он обрекает себя на известную общность в суждениях и взглядах (именно поэтому, вероятно, почти всегда иронических), компенсируя сдержанность в одной плоскости расточительностью в другой. Большинство писателей торопятся поделиться с нами всеми своими сокровеннейшими мыслями, и если в случаях подлинной духовной значительности, скажем, у Достоевского, это неотразимо-увлекательно, то при замене пафоса аффектацией, скажем, у Леонида Андреева, это скорее несносно: от Алданова, наоборот, никак не узнаешь, что он думает «вообще»! Зато непрерывно узнаешь, что он думает о такой-то мелочи, о таком-то явлении, о том или ином историческом деятеле, – и не только узнаешь, но и поддаешься на авторское незаметное приглашение самому поразмыслить над тем же. Автор как будто доводит свою любезность до того, что внушает читателю чувство собственного достоинства: «ваше, мол, мнение, читатель, так же интересно, как и мое, чрезвычайно жаль, что у меня нет возможности узнать его…». В ответ – мы польщены и закрываем книгу с удовольствием, в котором есть частица осчастливленного
