сил.
К июню все оживали, а там уж наступало время, когда лето начинает делать весьма существенные подарки. Вокруг города раздавались участки под огороды, и по выходным пригородные поезда были обвешаны людьми с лопатами и мотыгами. Однако копаться в земле в столичных предместьях было пока опасно. Здесь временами лопата лязгала о ржавый снаряд или мину. Но после пережитой осады это были пустяки. К этому мало кто относился серьезно. Гораздо неприятней было найти ненароком другое: в те годы то и дело натыкались на неприбранные солдатские тела. Об этом сообщать не торопились – мало ли что, еще таскать начнут, не наше, мол, это дело. Просто от таких мест держались подальше. Каждого оплакивать – слез не хватит.
На сквериках, возле станций, во дворах сельских школ появились теперь хорошенькие фанерные обелиски. Они выглядели игрушечно и нарядно, то красные, то белые, то голубые. И никак не связывались с чьей-то печалью…
Снова стали работать пионерские лагеря, где то и дело случались неприятности, а иногда и трагедии, связанные с найденными детьми боеприпасами. Проводились линейки, маршировали строем, трещали барабаны, горела золотом труба, издавая немыслимые немузыкальные звуки, алели флаги и галстуки, и слышались команды, отдававшиеся совсем по-армейски. Жили по законам военного времени. И многим это нравилось. Ведь это было похоже на довоенную эйфорию. А к ней привыкли. Ее любили. Она связывалась с национальным достоинством и чувством непобедимости. И радио теперь все чаще сообщало нам о победах. Сводки Совинформбюро читал спокойный мужской голос. Изредка столичное небо озарялось салютами. Из репродукторов опять звучали песни и марши, но это была совсем другая, суровая музыка.
Стены домов, заборы были заклеены карикатурами на врага и призывами к народу. Город был некрасив. Его лицо исказила гримаса ненависти. Он ощетинился штыками восклицательных знаков: «Добьем гадину в ее логове!», «Родина-мать зовет!» Все стало неузнаваемым. Куда девались щеголеватые самоуверенные люди, ситцевые платья и значки, похожие на ордена?.. Все было будничным и понурым. Тяжелая поступь, замкнутость, сумрачные лица и всеобщая смертельная усталость…
Лето снова сменила осень, сырая и холодная. Дождь со снегом падал на все еще необходимый камуфляж. В домах снова топились «буржуйки». Снова жгли мебель и книги…
С арестом Генриха Густавовича Нейгауза Рихтер вновь предоставлен самому себе. Он только что окончил четвертый курс. В Москве у него по-прежнему нет жилья, и он меняет адреса, переезжая от одних знакомых к другим и занимаясь, где только возможно.
Его уже огромный репертуар продолжает быстро расти, несмотря на все лишения и неустроенность жизни. В эти годы он становится одним из ведущих солистов Московской филармонии.
Вот сведения о концертах Святослава Рихтера в период с 1941 по 1944 год, взятые из архива великого пианиста.
В 1941 году Рихтер сыграл лишь один концерт в зале Чайковского в Москве.
В 1942 году – семь концертов в разных залах Москвы.
В