а людей, к этому никак не причастных. На наши плечи переложили ответственность за судьбу этих людей. Можем ли мы решать за них? Имеем ли мы право предпринимать действия, которые поставят под угрозу их свободу? Такие вот вопросы!
Ульяшину иногда казалось, что время остановилось. Когда бы он ни заходил в хорошо знакомую уже квартиру, через месяц, через два, через три, он наталкивался на обсуждение всё тех же проклятых вопросов. Более того, когда дело доходило до новостей, создавалось впечатление, что время стремительно несётся вспять. Каждый день приносил новые вести об арестах, допросах, очных ставках.
Раз начав говорить, Якир с Красиным уже не останавливались и наговорили на 120 томов уголовного дела, сдав около двухсот человек. До арестов доходило редко, но прессовали всех сильно, используя весь классический арсенал: и запугивания, и уверения, что про них и так всё известно, и разъяснения, что признание облегчит их положение. Но излюбленным и самым эффективным приемом, с учётом принадлежности большинства допрашиваемых к интеллигенции, была апелляция к нравственному чувству: «Вот вы на воле, наслаждаетесь свободой, – с лёгкой укоризной говорили следователи, – а отказываетесь подтвердить показания арестованных и тем самым утяжеляете их участь».
– Дешёвый приём! – не выдерживал Ульяшин. – Его последний… юрист знает, его на всех… семинарах описывают, – при благородном возмущении всё же приходилось аккуратно подбирать слова, чтобы не раскрыть источник знания, его университеты.
– Конечно, все это знают, Володя, но представьте себе, как тяжело приходится людям на очных ставках, когда тот же Пётр, глядя им в глаза, упрекает их в эгоизме, говорит, что сокрытием своего участия в «Хронике» они перекладывают всю ответственность за её издание на него. Мы не можем осуждать людей, которые в такой ситуации начинают давать показания. Не могут же они ставить под удар своих товарищей!
«Хороши товарищи! – воскликнул про себя Ульяшин. – Да таких соловьев в приличном обществе в параше топят!»
Быть может, зря он сдерживался, любая его эмоционально-нравственная оценка, пусть самая резкая, в этом кругу была бы воспринята и обсуждена. Ульяшин же старался взывать к рассудку и оперировать логическими построениями, и тут он наталкивался на неприятие. Эх, надо было ему внимательнее слушать Князя, умного человека, тот ведь пытался объяснить ему, что даже у учёных-естественников при занятиях правозащитной деятельностью напрочь отшибает свойственное им системное мышление и логику.
– Но ведь следователи только этого и добиваются! – продолжал горячиться Ульяшин. – Им же не сами эти показания нужны, они действительно всё это и так знают, а сам факт дачи показаний, факт признания, факт, как они говорят, сотрудничества со следствием. Коготок увяз – всей птичке пропасть. Кто со ссученным (спокойнее, Володя, спокойнее!) будет дело иметь?!
– Всё это так, Володя, – слышалось в ответ, – скажем даже больше: этим, как вы говорите, фактом сотрудничества со следствием