размножения проблемы с психикой, потому что мы слишком озабочены и больше напоминаем зверей, чем людей. Даже дед долго и нудно распинался о пошлой теории хищника, как истинной сущности любого из рода Норватов. Бабу, по его наставлениям, надо выбирать, включив обоняние, а не здравый смысл. Но это его личный бред, в который нормальному мне с трудом верилось, и проверять эту теорию на практике не возникало желания.
Я всегда знал, что отличаюсь от своей идиотской семейки в лучшую сторону, тем и довольствовался, что я не такой, как они, но молча.
Впитывать столь горькую правду о родне от кого-то, а тем более, от шлюхи Пенни, было стыдно и неприятно, но приходилось, ведь, как известно, родителей не выбирают. А то, что любовь и секс – совершенно разные, а главное, не всегда совместимые вещи, я и подумать не мог. Мама учила меня прекрасному, говорила, что мир построен совсем иначе, а вот Пенни это прекрасное с легкостью разрушила. Разворошила в моей голове все хорошее, подчистила ненужное, удалила сопляческие теории, а вместо этого загрузила в меня программу морального самоуничтожения, чтобы место в мозгах за зря не пустовало. Только я не догадывался, какие последствия от этой программы будут, в каком дерьме я окажусь.
Я думал, что так и надо жить, а потому принимал учения Пенни, как данность. Какое-то время, правда, достаточно короткое, она была мне ближе, чем кто-либо. Даже наивная и добрейшей души человек, добрей которого я не встречал, то есть, мама с ее вечно трепещущим несогласием и попытками переубеждения, стоило мне только заикнуться, что папа у нас не самый лучший в мире, перестала быть для меня авторитетом. Особенно после того мерзопакостного, что я мало-помалу узнавал об отце от Пенни и общих знакомых. С миру по нитке, как говорится, и соткалась довольно весомая история о том, какой на самом отец с другими людьми, и сколько он невинных жизней уничтожил только ради забавы за пределами, казалось бы, уютного семейного мирка Норват. Пенни открыла мне глаза и сказала то, о чем мама не призналась бы никогда.
Мой отец, если подвести мой собственный итог, – жестокий ублюдок, который, на удивление, к сорока годам остепенился, но перед тем, как стать примерным семьянином во всех смыслах, он вознамерился и гордо пошел по тропе войны, переступив даже через меня и забрав то последнее, что удерживало во мне некое подобие человека. То хорошее, что всегда оставалось во мне в виде зерна, зародыша, и оно могло себе прорасти, если бы отец так надменно не растоптал это последнее. Он сам захотел биться насмерть, я на то не подстрекал. Даже отговаривал его, просил, требовал, но отец был непреклонен. Он как стоял на своем с самого начала, так и продолжал стоять.
А яблоком раздора между нами стала, как ни странно, простая, ничем не примечательная молодуха, девушка, которая пришла из ниоткуда, и которая вскружила голову и мне, и отцу. Настолько вскружила, что я потерял самого себя, а отца и вовсе стало не узнать. Та, что стала любимой для одного, а единственной – для другого, оказалась не такой уж и идеальной. Она и ее улыбка, ее волосы,