что мне вспоминается, будто у него заостренные уши, хотя и не факт, что они были такими на самом деле. Можно даже было представить, как он вылизывает свой костюм, чтобы тот был чист, и разглаживает усы своими лапами. Из мимики у него была безрадостная, искусственная улыбка, которую он подчеркнуто включал и выключал, время от времени сопровождая ее театральным металлическим смехом. Но в нём не было кошачьего спокойствия. В душе он был дерганым и свирепым.
Во время первого интервью меня поразили три вещи. Во-первых, тот очевидный страх, которым был охвачен мой чеченский переводчик. В то время я плохо говорил по-русски, но и этого было достаточно, чтобы понять: переводчик снижал остроту некоторых моих вопросов, а остальные предварял угодливыми извинениями. Едва ли этому стоило удивляться, но это было не вполне характерно для чеченцев, которые в целом – как будет показано в третьей части книги – по своим традициям и нравам являются примечательно демократичным народом.
Второе, что поразило меня с самого начала, было лицедейство Дудаева. Его речь была избыточно отрывистой, экспрессивной, воинственной и авторитарной. Когда он выступал на публике, то к этому добавлялись резкие ударения на последние слоги слов. Мне показалось явным, что это именно напускная манерность, во время его пресс-конференции в подвалах президентского дворца в Грозном 15 декабря 1994 года, после ввода российских войск в Чечню. Дудаев тогда выглядел изможденно, и, предположительно, из-за этого, а также из-за общей напряженности обстановки он говорил нормально, и большинство его привычных акцентов и повторов исчезли.
Я никогда не мог вполне понять, какую именно роль, по его замыслу, он играл, но, возможно, это была довольно тривиальная роль национального героя / мудрого правителя / пророка-визионера. В остальном же элемент лицедейства, возможно, вообще всегда был присущ его позиции. В конечном итоге он был советским генералом, человеком, который провел подавляющую часть своей жизни в советских вооруженных силах, и вполне могли возникать моменты, когда он думал: какого черта я вообще полез в эту чеченскую революцию17?
В культурном отношении Дудаев действительно казался и мне, и многим из моих коллег, которые встречались с ним, человеком, который курьезным образом в ряде отношений не был чеченцем и оставлял впечатление, что ему некомфортно в его новом чеченском обличье. Таким было мое третье впечатление от первого интервью. Возможно, именно это обстоятельство могло отчасти диктовать привычную необузданную риторику Дудаева: из-за собственного ощущения небезопасности, ощущения, что из-за долгой службы в Советской армии, вдали от Чечни и чеченского общества, из-за русской жены (которая никогда даже не пыталась принять ислам18) и полурусских детей, а также из-за исходно плохого владения чеченским языком – из-за всего этого он не был настоящим полноценным чеченцем и поэтому был вынужден в качестве компенсации выставлять себя 200-процентным чеченским националистом.
Эту нечеченскую