от избытка сил, вызванного возросшей самооценкой. Увидев чужака, я поняла, что это отличный шанс их немного потратить. Мы какое-то время присматривались друг к другу – и тут я внезапным метким ударом поставила мальчишке синяк под глазом. Жертве моих некстати проснувшихся чувств пришлось спешно ретироваться, размазывая сопли и слезы по лицу.
Но в день выступления даже шикарные багровые банты не произвели ни малейшего эффекта на мое одурманенное валерьянкой с пустырником полусонное сознание. Не помню, как мы добрались до Дома культуры, очухалась я уже на сцене в составе команды декламаторов. Зрительный зал был до отказа набит первоклашками со всего города, они шумели и мельтешили. Сопровождавшие школьников взрослые метались между рядами, тщетно пытаясь успокоить воспитанников. Мне показалось, что я увидела и наш класс во главе с Ниной Ивановной; они сидели в первых рядах, и это придало мне уверенности.
Отцы города тоже присутствовали – в количестве трех человек они сидели за столом, покрытом красной материей, прямо на сцене рядом с нами. Тот отец, который сидел посередине, привлек мое внимание монументальностью позы: он, казалось, постоянно смотрел в одну и ту же точку где-то перед собой, недвижимый, как скала или памятник. Два его товарища время от времени наклонялись к нему и что-то почтительно шептали на ухо, но ни одна жилка не дрогнула и ни одна эмоция не отобразилась на его словно отлитом из бронзы квадратном лице. Кого-то он мне сильно напоминал, но как я ни напрягалась, никак не могла осознать, кого именно. Да, неподвижностью и величественным выражением он походил на бюст генерального секретаря коммунистической партии Леонида Ильича Брежнева в школьной пионерской комнате. Однако то неуловимое, что меня в нем поразило, было вовсе не в этом, а скрывалось в его глазах за стеклами очков.
Тем временем нас осветило прожекторами и откуда-то сбоку духовой оркестр грянул знакомую до боли музыку – выступление началось. Зал, оглушенный оркестром, приутих, и мы приступили к заученной речевке. Я включила автопилот, а сама продолжала ломать голову над загадочным взглядом человека в центре. Номер уже подходил к концу, мне оставалось только крикнуть: «За детство привольное наше…», а лопоухий мальчишка в очках, ученик шестнадцатой школы, должен быть завершить: «…спасибо партии родной!» – и все, это был финал. И тут меня пронзило осознанием: спокойный, неподвижный, гипнотизирующий взгляд – питон Каа из моего любимого «Маугли», вот что он мне напоминал! Глупые вертлявые бандерлоги на трибунах были обречены, их всех до единого заглотит огромный Каа, и нет им спасения! Я была так поглощена догадкой, что едва не замешкалась со своим выкриком, и, ой… «За детство питонное наше!» – внезапно сорвалось у меня с языка! Я готова была провалиться сквозь землю от стыда. Так опозориться перед полным залом и отцами! Но что это – как будто ничего не случилось? «Спасибо партии родной!» – заключил наш ушастый очкарик, оркестр поставил победную точку, а зрители