соответствии со своим положением, или потому, что разделяли энтузиазм поляков, или считали, что экспедиция может быть успешной при предусмотрительном командовании; говоря в целом, они считали, что для Наполеона нет ничего невозможного.
Среди министров было несколько таких, которые не одобряли войну; большинство хранило молчание, а один был обвинен в лести без всякой причины. Правда, слышали, как он повторял: «Император недостаточно велик, нужно, чтобы он стал еще более великим, чтобы быть способным остановиться». В действительности этот министр был таким, каким хочет быть любой придворный: в нем жила настоящая и абсолютная вера в гений и удачу своего государя.
Впрочем, было бы неправильно приписывать его советникам большую часть наших несчастий. Наполеон не был человеком, на которого можно влиять. Как только его цель была выбрана и он начинал предпринимать шаги для ее достижения, он не признавал возражений. Казалось, не хотел слышать ничего, что не укрепляло его решительность, он сердито и с явным недоверием отвергал все донесения, которые противоречили его убежденности, как будто бы боялся быть поколебленным ими. Такой образ действия менял название в зависимости от результата: при удачном ходе дел его называли силой характера, при неудачах – одержимостью.
Зная эту особенность, некоторые подчиненные искажали истину в своих рапортах. Даже министр считал себя обязанным иногда делать это. Он преувеличивал шансы на успех, имитируя надменную уверенность своего правителя и играя роль предвестника удачи. Другой подчиненный признавался, что иногда скрывал плохие новости, чтобы избежать резкого отпора.
Этот страх, который не сдерживал Коленкура и еще нескольких людей, также не имел влияния на Дюрока, Дарю, Лобо, Раппа, Лористона и иногда даже на Бертье. Эти министры и генералы, каждый в своей сфере, не жалели императора, когда нужно было сказать правду. Если он от этого приходил в гнев, то Дюрок принимал индифферентный вид, не уступая при этом, Лобо грубо сопротивлялся, Бертье вздыхал и уходил со слезами на глазах, Коленкур и Дарю – один бледный, другой красный от гнева – отвергали страстные возражения императора, первый с пылким упорством, второй со сдержанной решительностью. Часто видели, как эти перебранки заканчивались их резкой ретирадой и громким хлопаньем дверьми.
Нужно, однако, добавить, что эти горячие споры никогда не имели плохих последствий: хорошее настроение немедленно восстанавливалось, а уважение Наполеона к этим людям увеличивалось вдвойне, поскольку они проявляли благородную искренность.
Я вхожу в эти детали, поскольку они либо не известны, либо не совсем известны, потому что Наполеон вблизи был совершенно другим человеком по сравнению с императором на публике, и его отношения со своим двором до сих пор остаются секретом. Мало было сказано об этом новом и серьезном дворе, который строго делился на группы, так что один салон не знал, что происходит в другом. Наконец, потому что трудно понять великие исторические