голову перед вашим императором. Он сумел укротить восставшего Голиафа33. Этот чудовищный корсиканец крепко утомлял своей добродетелью Европу. При его дворе голов рубили не меньше, чем у его бесноватого предшественника Робеспьера34. Но всё это не значит, что русские имеют теперь право вторгаться во владения Испании! И клянусь Гробом Господним, у нас еще есть честь и патриотизм.
– Смею заверить – русские сим тоже не бедны. А спорить с нами, – Дьяков резко поднялся из-за стола, – не к обедне звонить.
– Довольно! – Эль Санто нервно дернул щекой. – Я предупреждаю вас: мы будем драться до последнего испанца.
– Это ваше окончательное решение?
– Да, черт возьми!
– Ну что же, до последнего испанца, так до послед-него.
Глава 20
Уже за воротами пресидии Афанасьев несмело царапнул вопросом мрачного сотника:
– Ну что, наломали дров, ваше благородие?
– И немало, похоже… Худо, братцы, худо… Беда сгущается над нами, как ядовитый туман… Видно, не хлеб нам придется сеять, а сабли точить.
– Ой, малым-мало нас для такой затеи, – буркнул Щербаков. Его изможденное худое лицо с черными в проседь усами было крепко схвачено печатью сомнения. – Это когда еще помощь из Ситки придет, а делу уж ход даден… Ежли только индеаны пособят?..
– Эва, нашел защитников. Случись что не по их, эти черти тебе сами глотку и перережут.
Десятник сплюнул с досады. Морщины на его щеках порозовели и обозначились глубже.
– В таких делах, брат, веры им ни на грош.
До озера, что лежало на их пути, отряд добрался глубокой ночью. Но в этот раз в голосах казаков не слышалось радостных нот. Глядя на небо, они не узрели ни единой звезды, и это слепое, как черный саван, небо испугало души. Никто не сумел припомнить такой безглазой и глухой ночи. Ни звезд, ни луны, ни ветра. Воздух был непо-движен, как стоячая вода безымянного озера, а они ощущали себя песком на его дне.
* * *
Лежа у костра, Дьяков долго слепил глаза, глядя в струящиеся языки пламени. Он попытался вспомнить лицо сына, но черты его как будто истаяли, стерлись временем, заштрихованные огнем. «Господи, да я уж и забыл, каков он обличием…».
Потом на смену пришел Кусков со своей Катериной, мелькнул и исчез безногий Кагиров, ломкие губы Федора Колотыгина с неясным тревожным шепотом, и снова сын, только теперь уж как будто лежащий в гробу…
Но, протянув к нему напряженные руки, сотник вдруг в ужасе откинулся назад. Не было в гробу сына. Не было Даниила, а вместо него там лежал седовласый старик и вокруг его сомкнутого рта курился неслышный зарождающийся смех.
– Ты признал меня, сотник? – хищные костлявые персты уцепились за край гроба, побелев от дикого напряжения.
Дьяков едва не задохнулся, а старик, натянув жилы на шее, приподнял голову и тайком покосился на него.
– Прочь! Прочь!