реглане, скрывающем старость?
Где ты? Сейчас ты в обличье свекрови,
даришь на праздники нужные вещи.
Как притаилась ты в строгой матроне,
чтобы меня контролировать вечно?
Где ты? Ответь, прояви ко мне милость…
Но уплывает виденье, как жерех,
как отраженье чего не случилось
в этом пустом тонкостенном фужере.
РАССТРЕЛ ЦАРЕУБИЙЦЫ
(Филипп Голощекин)
По лесам смурным, по полям,
где для осени вход открыт,
разорвался крик пополам —
журавлиный прощальный крик.
В жизни многое ты успел
и откормлен был, как каплун,
и ведут тебя на расстрел,
и седым стал, совсем как лунь.
Мы не ведаем, что творим,
убивать не жалеем сил.
И течёт по губам твоим кровь —
от страха их закусил.
Ну а скольких ты сам убил?
Сколько душ загубил уже?
Снег лежит, словно белый бинт
на кровавой твоей душе.
Надо быть до конца людьми,
справедливости ждать приход.
В горле ружей застыл твой миг
искупленья от всех грехов.
Чтоб земля не держала зла,
чёрной кровью её полей,
чтоб травою та кровь взошла,
светлой болью её полей.
* * *
Мне только минуты, наверно, хватило вполне бы,
чтоб духом воспрянуть, чтоб как-то очнуться от спячки,
чтоб солнце увидеть – багровое солнце, в полнеба,
и чайки, их танец, их крылья – балетные пачки.
И девушку эту, которая, ночью мне снится,
и теплых ветров черноморских хмельную ватагу,
и миг ослепленья, но это совсем не ресница,
попавшая в глаз, – это горько-соленая влага.
Но лучше не надо. Безжалостна давняя память,
она вызывает какую-то странную ревность,
уж лучше и дальше, как прежде, стремительно падать
в болото печали, а значит, в свою повседневность.
Я всё забываю. Я буду с годами суровей.
Пройду без заминки по льду осторожности тонком.
Не надо, прошу я, не хмурь свои белые брови —
ведь их обесцветило солнце до осени только.
* * *
Ну как же я, гуманитарный мальчик,
так безнадежно, так стремглав припух,
когда Ибн Сина, школьный математик,
мне двойки ставил в классный наш гроссбух?
Он говорил, не повышая тона,
ушастый, как английский спаниель,
и мир был сложный, как бином Ньютона,
ассиметричный, как кинжал в спине.
А мы украдкой в подворотне курим,
нам начихать, что кончилась зима,
но этот факт совсем не доказуем,
как теорема древняя Ферма.
За ту науку не скажу спасибо,
не помогла она в моей беде —
напрасно ставил мне в тетрадь Ибн Сина
оценки в виде жирных лебедей.
Тетради те куда-то завалялись,
их