организовав на высвободившейся территории теннисный корт; остановило неинтересную немецкую оффензиву и добровольцами поддержало братских боливийских крестьян, приступившим к массовым порубкам сельвы.
Ленин был слишком умен, чтобы заботиться о так называемой социальной справедливости – слишком тонким эгоистом, чтобы желать уничтожения привилегий, ему самому улыбавшихся.
В его развинченном организме, впрочем, не было ни одного нормального органа: его привлекали женщины в спущенных чулках; когда на балу он заметил Крупскую, его всегда мертвые глаза блеснули.
Будем как Боги!
На заседании правительства Владимир Ильич повторил известное рассуждение Чингисхана, что сделал бы он, будь у него в распоряжении телеграф, телефон, железные дороги и другие усовершенствования культуры.
Все слушавшие дивились разуму его (Его?!), никто, однако, не понял озвученных тезисов: что-то такое о неопрятной необходимости.
Всякая революция в одной области должна соответствовать революции в какой-нибудь другой: бал в тюрьме?!
Тихо Надежда Константиновна смеялась на поцелуи Ильича.
Его влекло вон из города.
На следующее утро Ленин бежал – я подзабыл, куда.
Глава девятая. Друзья народа
Ленин бежал в Сад мучений – я вспомнил.
Месье Октав выстроил ему шалаш.
Ночью привозили Крупскую.
«Кто такие гугеноты и как они воюют против социал-стрекулистов», – Владимир Ильич писал для «Папского вестника».
Переправить материал брался нунций.
Большевистско-католическое подполье бросало вызов официальной религии и строю.
Недоставало третьей силы, зато налаживался третий абонемент.
Вронский преждевременно начинал плешиветь; государь был недоволен; каждое слово казалось Анне фальшивым и болью резало ухо.
«Надо перестать отвечать на вопрос как, – писал Владимир Ильич, – и ответить, наконец, каким образом?!
Давление в его голове повышалось, и мозг Владимира Ильича, плавясь от напряжения, начинал вытекать через ухо – ни капли драгоценного вещества не должно было пропасть – месье Октав собирал суспензию и отвозил в Институт экспериментальной медицины, где она сохранялась в виде коллодия.
Надежда Константиновна, между тем, неуважительно стала высказываться о предках (отец, польское восстание и пр.), низко подвернула чулки, ходила неопрятной и более не вызывала интереса вождя пролетариата: все говорило о прогрессировавшей беременности.
Владимир Борисович тер лампу, но вместо немца-часовщика появлялся нунций-временщик.
Анна Аркадьевна садилась на забытый велосипед, отбрасывала женское и, пробивая толщу времени (стремени, племени), библейским старцем распахивал (а) Иудейскую пустыню.
Форма боливийского генерала сливалась с костюмом портье первоклассной гостиницы, а содержание в чистоте мавзолея влетало инопланетянам в копеечку.
– Чего