сделал всё, чтобы ее избежать, ибо для него она означала осуждение его собственной политики, признание ошибочности союза с Францией в Тильзите, отказ от Валахии и Молдавии (что и доказали последующие события) и, наконец, бесполезное и бесцельное безрассудство. Только соображение о выгодах торговли могло подтолкнуть Александра к войне, ибо стеснение русской торговли дальше намеченного им предела было для него невозможно. С правовой точки зрения он имел все основания говорить, что Миланский и Берлинский декреты его ни к чему не обязывают. Следует добавить, что после отказа от брачного альянса и от подписания польской конвенции Франция не имела оснований ожидать от России безграничной преданности. Словом, император Александр испытывал охлаждение, но не имел планов разрыва. Решать, уместен ли переход от охлаждения к войне, надлежало французам.
Таковы были настроения российского двора вследствие расширения территории Империи, переноса французских границ к Любеку и новых требований Наполеона относительно соблюдения континентальной блокады. Коленкур без утайки передал слова Александра в Париж, добавив свое личное мнение о том, что царь действительно не хочет войны. Не сообщил он только того, о чем не знал сам: о начале военных приготовлений, ставших следствием недоверия императора Александра. Но то, чего Коленкур не мог видеть из Санкт-Петербурга, о чем не мог слышать в воцарившемся вокруг него молчании, превосходно разглядели поляки из Великого герцогства и, с присущей им живостью, предали гласности. Будучи размещены на аванпостах у российских границ, они вскоре узнали, несмотря на старания российской полиции пресекать всякое сообщение, о фортификационных работах на Двине и Днепре и о возведении укреплений в Бобруйске, Витебске, Смоленске, Динабурге и даже в Риге. Кроме того, полякам стало известно о возвращении в Литву войск из Финляндии. Чистосердечно приняв эти факты за верные признаки скорой войны, они известили о них губернатора Данцига генерала Раппа, который и сообщил о них Наполеону, ибо это был его долг.
Наполеон, узнав от Коленкура об ответах Александра на его упреки, а от генерала Раппа – о фактах, разведанных поляками, испытал сильное волнение. Он разгневался на Коленкура, сказав, что тот не разбирается в вопросах, о которых говорил император России, и выказал слабость в дискуссиях с ним. Но Наполеон испытал и совсем иное чувство, нежели желание спорить, когда узнал о строительстве укреплений на Двине и Днепре и о движении войск из Финляндии в Литву. С присущей его уму и характеру стремительностью он усмотрел в этих простых мерах предосторожности планы войны и ощутил сильнейшее желание к ней подготовиться. Уже убедившись в 1803 году с Англией, в 1805 и 1809 годах с Австрией, в 1806 году с Пруссией и в 1805 году с Россией в том, как охлаждение ведет к недоверию, недоверие – к приготовлениям, а приготовления – к войне, Наполеон ни на минуту не усомнился, что спустя год или несколько месяцев будет воевать с Россией. Если бы он способен был увидеть, насколько в