пауза.
– Как? – спросил он.
– Мы заканчивали университет. Дженни получила стипендию во Франции. Когда мы решили пожениться, это даже не обсуждалось. Мы просто знали, что останемся в Кембридже, а я поступлю в Гарвардскую школу права. Зачем?
Мы оба снова замолчали. Доктор Лондон не отвечал. Тогда я продолжил:
– Какого черта это казалось мне единственной логической альтернативой? Мое чертово самомнение! С чего я вдруг решил, что важнее именно моя жизнь?!
– Могли быть обстоятельства, которых вы не знаете, – сказал доктор Лондон. Неуклюжая попытка смягчить мою вину.
– И все равно! Я же знал, черт побери, что она никогда не была в Европе! Можно ведь было поехать с ней и стать юристом на год позже?
Он мог решить, что я начитался книжек по женскому равноправию и теперь предаюсь самобичеванию. Но это было не так. Мне причиняло боль не столько то, что Дженни пришлось прервать свое высшее образование, сколько мысль, что я лишил ее возможности побывать в Париже. Увидеть Лондон. Почувствовать Италию.
– Понимаете? – спросил я.
Еще одна пауза.
– Вы готовы потратить на этот разговор некоторое время? – наконец ответил он.
– Я затем и пришел.
– Сможете прийти завтра в пять?
Я кивнул. Он кивнул в ответ. Я встал и вышел из кабинета.
…Я шел по Парк Авеню, пытаясь собраться с мыслями. И приготовиться к тому, что ждет меня дальше. Завтра мы займемся хирургией. Резать по живому – это очень больно. Но я готов к этой боли.
Меня интересовало другое: какая чертовщина скрывается там, у меня в душе?
8
До Эдипа мы добрались через неделю. Только его роль в моей истории взял на себя Барретт-Холл[10] – довольно уродливое сооружение на территории Гарварда.
– Мои предки купили себе репутацию благородных людей, подарив это здание университету, – заявил я.
– Зачем? – поинтересовался доктор Лондон.
– Чтобы смыть всю грязь и кровь, в которых они замарались, пока в погоне за наживой нещадно и бесчеловечно эксплуатировали других людей. Знаете, доктор, Барретты лишь недавно обрели человеческое лицо.
Надо сказать, такую информацию о своем древнем роде я узнал не из литературы, а… на лекции. Еще в колледже, стараясь добрать недостающие очки, я записался на курс по социологии № 108 «Индустриальное развитие Америки». Читал его некто по имени Дональд Фогель, экономист с довольно радикальными суждениями, который был легендой Гарварда уже хотя бы благодаря своей безграничной любви к нецензурной лексике. Кроме того, курс был стопроцентной халявой. («Не верю я в эти ***, ***, *** ***, экзамены», – было любимой нецензурной фразой Фогеля, от которой все приходили в восторг). Сказать, что аудитория была полна – значит не сказать ничего. Она была забита до отказа: халявные баллы были нелишними и для зубрил-медиков, и для спортсменов-пофигистов…
Пока Фогель раскрывал свои лингвистические таланты, большинство слушателей либо читали «Кримсон»[11], либо просто