живём с тобой на воле,
По-другому нам никак.
Будто кони в чистом поле,
Будто ветер в облаках.
Мы живём с тобой на воле,
Нам на воле хорошо.
И на целом белом свете
Нет дороже ничего.
Мы шагаем ниоткуда,
Мы шагаем в никуда.
Наша жизнь дорогой льётся
Словно бурная река
Мы живём и не боимся,
Не боимся ничего.
Даже чёрт из преисподни
Ненавидит нас за то.
Даже чёрт из преисподни
Ненавидит нас за то,
Что живём мы, не боясь,
Даже чёрта самого.
1272.7.
Я по палате летаю бумажным самолетиком
с картонным пропеллером и бумажной душой.
Стеклянные насекомые, замершие на стенах, не мигая, следят за мной,
а мухи, что правят миром, – наги.
Некоторые мухи спрятались в реки, некоторые давно мертвы;
темно… мухи в сумерках грызут орехи и таких мух большинство.
*
Я знаю, жжёт тебя пожар и что-то гложет;
свободу даришь ты жукам, когда лишь можешь.
Внутри хитиновой брони им мало места,
ты извлекаешь их на свет движеньем жеста.
И хлеб едят из твоих рук седые муравьи,
иглой проткнули их глаза – теперь они рабы.
И только весело галдят игривые стрекозы,
им жить осталось до зимы,
а дальше ждут морозы.
Им холода не пережить – наружу мясом,
но вариант у них всё ж есть… смотрите рядом.
Жуки издохли, очень жаль, не пережив свободы,
но их броню, пускай, берут прекрасные стрекозы…
1273.8.
Свет сотрясает на кухне люстру
– мы призываем к себе Заратустру;
планета раскачивается под ногами
людей – наехало больше, чем ждали.
Задние мысли толкают передних
прямо вперед на баррикады бедных,
зло проявилось, чтобы подняться:
«Господа, нам надо срочно подраться!»
Это совсем неприятно для глаза,
но в опасности вся наша серая раса —
мест теперь нету даже в сортире,
мы все ощущаем себя мишенью в тире.
Сжимая пространство и прячась в тенях,
придётся скоро раком жить на коленях;
вчера величье, сегодня проза
– вот такая у нас странная поза.
Гул турбины вместо воды из крана
– как истина льётся с голубого холста экрана,
сильное гибнет, сгорая в борьбе, как пламя,
а в щелях слабое плодится, жирея, племя.
И, надо думать, вторых объятья
куда приятней, чем первых распятья;
всё скручивается одной спиралью со спорной,
но абсолютно честной этил-моралью.
Орёл теперь, потеряв корону,
напоминает собой корову,
которая кружит и кружит по полю
вдоль общей орбиты стогов соломы,…
Без длинного корня, как символа веры,
он и она стали рабами системы —
так было всегда и так будет после,
но есть