жалостливым почуяла великую тайну, что крепче пут из стали-уклада сковала воя с молодой женой купца. Прищурилась, всплеснула руками, поспешив к Лукиничу, обняла и расцеловала его. И он благодарно прильнул к ней растревоженный нежданной встречей этой…
На столе, покрытым вышитой голубыми цветами белой скатертью, теснились татарские кунганы с белым и красным медом, расписные фарфоровые сулеи из Персии, наполненные хмельной брагой, малиновым и брусничным соком, пустые хорезмские чаши-пиалы. Их окружали оловянные и медные блюда и миски со студнем из заливной осетрины, рыжиками в уксусе, соленой капустой, заправленной яблоками и клюквой, стерляжьей икрой, доставленной с Волги. На задернутом белой льняной занавеской поставце в деревянных с золотым ободком блюдах лежали свиные окорока и нарезанный хлеб. Со двора доносилось испуганное гоготанье – дворня ловила гусей.
Угостить званого и незваного было на Руси в обычае, но это больше смахивало на пир. Старый оружейник только удивленно поднимал кверху редкие седые брови, когда из погреба приносили в светлицу очередное яство. Михалка и Андрейка, которым редко приходилось пробовать многое из того, что стояло на столе, не отрывались от студня и икры. Иван поначалу тоже прихватился, но, видя, что Лукинич ничего не ест, и себе отложил ложку, подумал: «Неладно что-то с Антоном. Как Алену Митревну увидел, подменили будто. Да и она в светлицу даже не вышла…»
Лукинич молчал. Чем больше он думал о встрече с Аленушкой, тем все более мучительные и противоречивые чувства охватывали его. Взгляд Антона угрюмо скользил по светлице. Всюду была видна ее рука. И в вышивках скатерти, и в расшитых цветными узорами занавесках на поставцах, и в стоящих на них кубках и чарках. А когда углядел в нише оконца старинный, отделанный резьбой самшитовый гребень, едва не протянул к нему руку.
Иван налил белого меда в шаровую чешуйчатую братину и поднес Лукиничу. Тот хотел передать чашу по старшинству Савелию, но старик затряс головой:
– Первая – гостю дорогому!
– Чтоб Москва стояла! – сделал тот несколько глотков. Братина пошла по кругу. Когда она опустела, послышались разговоры, смех. Лишь Лукинич оставался серьезен.
– Смутный ты сегодня, Антон. Не ешь, не весел. Захворал, может, или притомился? – спросил Иван.
– Есть от чего, Иване, – сухо молвил воин. – Да не надо о том. Ты мне лучше про бунт московский поведай.
– Как хочешь…
Гонцы и Андрейка с насторожливым вниманием слушали Ивана. Старый Рублев осоловело смотрел на сына; вскоре он опустил голову на стол и заснул. Домна, что все время украдкой наблюдала за Лукиничем, вздохнув, вышла из светлицы. Ударяясь о слюду оконец, в комнате назойливо жужжали осенние мухи. Через неплотно прикрытую дверь доносился тревожный шум с площадей и улиц крепости.
– Так вот какое дело было… – задумчиво произнес Лукинич, когда оружейник закончил рассказывать. – А в Костроме другие толки ходят. Бояре, кои с великой княгиней отъехали, другое говорят.