глядя? Поздно уже. Не ходи. Бога ради не ходи. Сколько людишек лихих в такой час погуливают. Помалевал бы лучше. Я и холста тебе дам.
Отрок вздохнул – не хотелось огорчать мать, но и к другу надо было непременно.
Иван притворил дверь, подошел к брату, строго сказал:
– Негоже, Андрейка, мать одну оставлять. Аль загорелось?
– Когда б не надо было, Иван, небось не загорелось! – вспыхнул меньшой; светло-голубые, как у матери и брата, глаза его потемнели, будто посинил их кто. Бросил запальчиво:
– Лук и стрелы мои у Гаврилки, а он со своими поутру в Ростов отъезжает… – Спохватился, с опаской глянул из-под широких белесых бровей на брата – лук был боевой, его подобрал Иван на поле Куликовом. Давать его, а тем паче оставлять у чужих не разрешал.
Но сейчас старший только усмехнулся, хлопнул младшего по спине, молвил:
– Ну и колюч ты, Андрейка. Видать, не зря вас Господь другим цветом красит. Сказал бы сразу – и делу конец… Пущай, мать, сходит. Тут недалече. – Про себя подумал: «Скоро лук дюже сгодится!»
– Что с ним, упрямым, подеишь… – вздохнула Домна. – Иди, да только недолго. Скоро вернешься – гостинца дам доброго: орехов грецких купила.
– Тогда мигом! – выкрикнул отрок, стремглав бросаясь к двери; следом торопливо вышел Иван.
– Ох, горе мне с вами… – расставляя на поставце посуду, ворчала мать. И вдруг умолкла – вспомнила слова Ивана. Торопливо перекрестилась, подошла к неплотно прикрытой двери. Набросила на плечи узорчатый платок – подарок старшего сына. Хотела было выйти во двор, уже и за дверное кольцо взялась, но почему-то раздумала да так и осталась стоять у порога.
Улица была пустынной. За оградами перекликались собаки да изредка слышалось мычание коровы или блеяние овцы. Кузнецкая слобода засыпала после беспокойного дня. Иван бесшумно ступал по густой пыли, что покрывала улочки и переулки. Впереди, на фоне усеянного звездами ночного неба, вырос остроконечный купол деревянной церкви Козьмы и Дамиана, покровителей кузнецов. Обогнув пристроенную к ней трапезную и съезжую избу, где в дневное время выборный староста и его помощники вершили слободские дела, оружейник остановился у высоких дубовых ворот.
На стук залаяли собаки, потом откликнулся женский голос. Поздоровавшись с хозяйкой, Иван прошел в дом.
Сальная свеча и три-четыре вбитых в стены светца с пучками лучин освещали белую горницу. За столом сидело несколько человек. Мирской совет Кузнецкой слободы – сотские и окладчики, не считая Ивана, были все в сборе. На почетном месте – хозяин дома староста Михайла Петров, плотный, густо заросший темной щетиной человек лет за сорок, рядом бывший староста, сухонький, седой Савелий Рублев, отец Ивана и Андрейки. По правую и левую руку от них – крупный, широколицый Никита Лопухов, схожий на татарина, с редкой полуседой бородкой Ермил Кондаков, дородный, пригожий Истома Шлык, хмурый Тимоха Чернов, смуглый, рябой Вавил Кореев.
– Пожаловал, слава богу… – неприветливо пробурчал староста, когда молодой оружейник появился в светлице.
Тот