Второй особенно хорош: мягкий, безветренный, сухой, играющий красно-золотой листвой на фоне насыщенного голубого неба с пушистыми облаками. Именно эта нежная пора начиналась сейчас, и поэтому трава степи, по которой мы пробирались, еще сверкала местами зеленым, а перелески, остающиеся стороной от дороги, уже потихоньку наливались оранжевым. Ночью был дождь, но сейчас, утром, все уже подсохло, и лишь изредка на нашем пути попадались глубокие рытвины, заполненные водой – впрочем, пока что мне удавалось их преодолевать, даже не сбавляя ход.
Наконец, островки деревьев, разбросанные тут и там, стали густеть, сливаться, и постепенно превратились в настоящий лес, который теперь шел по левую руку от нашей тропинки. Мы двигались на юго-восток, и, видимо, это был последний форпост остающейся за нашей спиной реликтовой тайги, простершейся на север и далее, до самого Тихого океана. Дорога свернула направо, и через несколько минут мы оказались на верхнем краю небольшой котлообразной долины. Посреди нее торчал невысокий холм; справа он него виднелось, совершенно, на первый взгляд, вымершее село домов на пятьдесят, а слева топорщились какие-то столбы. За долиной сплошной стеной темнел лес.
– Почти на месте, – сообщила Нина, опытным взглядом топографа изучая ландшафт. – Тут лучше не через деревню, а сбоку от горки, во-он там…
Я взял левее и спустился по пологому склону. Дома скрылись за заросшим травой холмом, а грунтовка совершила изгиб и неожиданно привела нас в целый городок из низких деревянных строений. Они были давно заброшены: распахнутые двери колыхались по ветру, оторванные ставни валялись прямо на дороге, а из дыр в стенах выглядывали ивовые кусты. То, что я принял за столбы, оказалось обломками решетчатых вышек, возвышающихся над бараками. Место выглядело зловеще, и я почувствовал себя неуютно.
– Это раньше называлось Сиблаг, – демонстрировала краеведческие таланты Нина. – Но ты не переживай, тут особенных ужасов не было. Здесь после войны жили пленные немцы, а со временем как-то всем стало не до них, вот они и разбрелись кто куда. Поэтому тут в окрестностях много их потомков, даже целые деревни немецкие есть… То есть были.
– А вот этот холмик, который мы проехали, – кротким голосом отличницы продолжала она, – это интересная штука. Это сап-инкубатор.
– Чего? – неинтеллигентно уточнил я.
– Ну, скотомогильник. Сап – это такая болезнь домашнего скота. Обычно смертельная, кстати.
– Тьфу на тебя, – сморщился я. – В какое гнусное место ты меня завела, женщина? Знай я тебя похуже, решил бы, что ты специально заманила меня в эту глухомань, чтобы прикончить по-тихому и закопать в каком-нибудь болоте. Тебе что, так надоело замужество?
– Боюсь, это было бы преждевременно, – проворковала она. – Но идея богатая, спасибо… Ничего, не бойся. Тут уже лет семьдесят никого не закапывали – ни людей, ни лошадей…
За этим веселеньким разговором мы поднялись по противоположному