траве лежал снег. А земля была черной. Она не успела за эти дни отдать накопленное за лето тепло, и снег на ней растаял. Первый морозец выжал из влажного воздуха такой туман, что не видно было протянутой руки.
Мы торопились.
Уже на месте старик деловито посоветовал мне стрелять только тройкой – осенняя птица крепка на перо! – и поспешил в свой скрадок. Я прошел в дальний конец болотца и тоже остановился. Было тихо. Я отчетливо слышал, как звенит туман, оседая на листья, как ворочается в своем скрадке дед Пичка… Неподалеку крякнула утка, всплеснула вода. Я схватился за ружье, но так ничего и не увидел. Прошлепала курочка по берегу, пискнула мышь под кочкой – и снова звон тумана на жестких листьях камыша…
Заря. Туман вдруг розовеет, и вот я уже не стою, а плыву в розовых волнах, весь пронизанный их лучистым светом. Потом розовый океан становится золотистым, голубым и, наконец, искристо-белым, как свежевымытая фарфоровая чашка – должно быть там, над туманом, где было чистое, глубокое небо, взошло солнце и бросило светлые лучи на покрывало, которым была окутана земля.
И вдруг там, наверху, рождается новый звук. Это шорох. Волнующий шорох многочисленных крыльев утиной стаи. Шорох приближается, становится свистящим, падает прямо на голову и я, не видя источника, вскидываю ему навстречу вороненые стволы…
На смену приходит новый – уверенный, тяжелый, слышно, как поет каждое перо в широких крыльях и, как завороженный, я провожаю на слух этот равномерный, мощный полет – гуси… И, точно в ответ мне, издалека равнодушный говорок:
– Га-га-га? – Га-га-га…
И снова откуда-то сбоку быстро приближающийся и так же быстро исчезающий свист утиных крыльев. Я верчусь во все стороны, вскидываю ружье туда и сюда, но…
– Вот пошла птица, вот пошла! – восторженным шепотком говорит дед.
Я и не заметил, когда он подошел. Дед принес с собой охапку камыша и теперь возлежит на ней, торжественно задрав к небу просветленное личико…Должно быть, нелепо выглядел я, раз за разом тыкающий ружье в белое молоко тумана.
Не по пути
Еле волоча ноги, мы вернулись к мотоциклу. Дед Пичка снял сапоги, размотал портянки и, плотно приминая узловатыми ступнями зеленую травку, вздохнул:
– Вот и полегчало сразу… Весь сок из земли в меня пошел. Ты тоже так сделай…
Я последовал совету. Наслаждаясь прохладой, некоторое время сидели молча. Меня разбирала досада: целый день бродили по клверникам и не сделали ни одного выстрела. Еще вчера, в тихий день, я слышал, как на этих же полях до самого вечера гремело разноголосое перепелиное «пить-падем», а сегодня…
– Куда они делись?
– А, – равнодушно махнул рукой старик. – Улетели, наверное…
Печатая бодрый шаг, к нам подошел еще один охотник. Я окинул его восхищенным взглядом: нестоптанные юфтевые сапоги, пригодные для воды и для поля, защитного цвета специального покроя куртка – в такой не жарко и не холодно, такие же брюки, блеск