перепела, в болоте кричал дергач; громко раздавалась лягушачья музыка, тоненько зудели комары.
Охотиться с собаками больше было нельзя, чтобы не вытоптать хлеб. Мужчины уезжали на зорьку стрелять диких уток, а с началом Петрова поста Иван пристрастился к рыбалке. Днем он иногда уезжал с братьями верхом: учил Алексея и Александра кавалерийским приемам, мчался с Николаем наперегонки. Наташа писала письма братьям – Петру и своему любимцу Сергею – и сестрам Вере и Екатерине, подробно расспрашивая об их жизни, до самых мелочей, и прося не забывать ее и сообщать обо всех новостях: ей тут самых пустяшных известий хватит, чтобы думать о них весь день. Восемнадцатилетний Петр Шереметев состоял при дворе и был в милости у императрицы Анны Иоанновны. Ивана Долгорукова он не любил: тот когда-то оттер его, заняв место фаворита при юном Петре II, хотя Шереметев воспитывался вместе с государем. Он был против брака своей сестры (однако не препятствовал помолвке) и не присутствовал на свадьбе. Наташа больше сокрушалась из-за того, что ей не довелось проститься перед отъездом с пятнадцатилетним Сергеем (он был болен оспой, и ее к нему не пустили). Как-то он теперь?…
Она потихоньку сблизилась с младшими золовками, которые в деревне держали себя уже не так надменно, как в городе. Раздобыв у местного богомаза красок, Наташа учила их рисовать луговые цветы, которые приносили им девушки, ходившие за ягодами: васильки, кукушкин цвет, ромашку-поповник, колокольчики, хрупкий, доверчиво распахнувший синие «глаза» журавельник с липким стеблем… Или Прасковья Юрьевна усаживала всех за вышивание, чтобы не шалберили без дела.
Петров пост недолог, но в народе его зовут голодовкой: овощи и грибы еще не поспели, хлеб на исходе. На стол всякий день подавали тертый горох, пироги с зеленым луком, гречневую кашу да сочиво, карасей, пойманных в местной речушке, овсяный кисель с медовой сытой. Наташеньке постоянно хотелось есть; у нее возникли подозрения насчет того, что она непраздна: жаркие ночи на сеннике не пропали даром, но она не смела ни с кем поделиться, почему-то стыдилась…
Обедали всей семьей в повалуше при господском доме, окна которой выходили на большую дорогу. Место ровное, как на ладони, видно далеко. В тот день только встали из-за стола, как на дороге показалось облако пыли, из которой вскоре вынырнули шесть телег, запряженных парами. На телегах сидели солдаты – по четыре на каждой, сзади ехал в коляске офицер.
Мужчины бросились к окошкам, женщины пытались что-то разглядеть из-за их спин.
– Ахти, Господи, никак опять беда какая приключилась! – всплеснула руками Прасковья Юрьевна и перекрестилась.
– Не каркай, дура! – рявкнул на нее Алексей Григорьевич.
Люди уже открывали ворота; капрал отдавал приказы солдатам, спрыгивавшим с телег; офицер выбрался из коляски и направился к крыльцу. Алексей Григорьевич пошел ему навстречу; Иван и Николай следом за ним. Немного поколебавшись, Прасковья Юрьевна тоже хотела идти – и вскрикнула, увидав