которых не брался ни один режиссёр. Театры упорно восставали против теории Лисина, утверждавшего, что для выражения в пьесе авторской мысли вполне достаточно наличия минимального количества слов при присутствии максимально обширного разнообразия action. «Оттого, что герой пьесы активно помочится прямо на сцене, – утверждал Лисин, – подмостки не рухнут, и театральный занавес не подгниёт, зато выразительно яркий action яснее всяких слов позволит зрителю понять, каким, например, недугом мучается персонаж пьесы». В последней пьесе Лисина «Радостное погруженье» слов вообще не было. Почти не было. Всё было построено на молчаливых диалогах искренних, совершенно раскованных душ.
– Честь имею! – отозвался я.
От опухшего и несимметричного лица Лисина исходил неотвязный запах пива.
– Не отвлекаю? – осторожно спросил он.
– Отвлекаешь, – отрезал я. – У меня интервью…
– С этим? – устремив на собачку вялый, безучастный взгляд, Лисин поморщился.
Я промолчал.
– Тут напротив бар «Весёлый кенгуру», – испытующе взглянув на меня, проговорил Лисин. – Может, глотнём по рюмочке?
Я отрицательно покачал головой, ибо знал, что одной рюмочкой не обойдётся. Подобное мероприятие Лисин талантливо превращал в многосуточный фестиваль.
Глазки Лисина сощурились так, будто их ослепил яростный свет молнии. Сдавленным голосом он проговорил:
– Я подумал, что нам не помешало бы немного очиститься…
– От чего? – не понял я.
Лисин скосил глаза и мрачно заметил:
– От чего очиститься – всегда найдётся.
– Ты иди, – вежливо попросил я. – Мне кажется, что между мной и собачкой наметилась духовная близость и даже некое взаимопонимание. Нам есть о чём поговорить…
Сбитый с толку, Лисин бросил взгляд на двери бара «Весёлый кенгуру» и с горечью выдохнул:
– Ты не знаешь, почему, когда смотришь на жизнь трезво, то ощущаешь необходимость выпить?
Я не знал.
В глазах Лисина появилось выражение загнанности. Он обиженно прошептал: «…» и убрался.
«Пойдём ко мне», – предложил я щенку.
На улице было по-прежнему —
жарко,
душно,
липко.
Пропуская гостя к себе в комнату, я проговорил: «Умение переносить состояние одиночества – великое искусство». Щенок, видимо, подумал точно так же, как и я. Во всяком случае, он посмотрел на меня с неподдельным умилением.
Я поставил на пол миску с водой и сказал: «Помой лапы, и пойдём ужинать».
После ужина я опустился в кресло и вдруг подумал, что в день 190-летия со дня рождения писателя Достоевского не грех поведать своему гостю что-либо о творчестве этого писателя.
Щенок напряг ухо: понять людей не просто.
«Писатель Достоевский, – начал я, – безусловно…»
Мой гость слушал меня с терпеливым вниманием, но вскоре, видимо, подустав внимать, опрокинулся на спину и раскрыл лапы.
«Мы с тобой совсем неплохо проводим время, не правда ли, – заметил я, – во всяком случае, мы ведём себя вполне достойно, оказывая друг другу пример взаимопомощи, взаимовыручки