к нему, – пусть это один раз, мне все равно…
За окнами квартирки в сыром мраке зимнего вечера засияли безжалостным светом прожектора пограничной охраны ГДР.
Дым сигареты Генриха вырывался открытую форточку. На площадке лестницы было холодно, он прислонился к облупленной штукатурке стены. Полукруглое окно выходило на речушку Панков. За облетевшими деревьями виднелась вывеска небольшого кафе:
– Уже открыто, – пригляделся Генрих, – шесть утра, – за столиками сидели парни, в, как показалось Генриху, комбинезонах строителей:
– Точно, они ремонтируют дом по соседству, – у ног одного из парней стояла сумка с малярными кистями.
– Я могу сходить за выпечкой, могу сварить кофе, – в горле поднялся горький привкус, – могу… – слезы закапали на сигарету. Вышвырнув окурок в окно, он ударил кулаком по стене:
– Как я мог такое совершить, – ему стало мерзко, – я преступил заповеди Божьи. Как я посмотрю в глаза общине, как смогу проповедовать или учить, как встану перед алтарем? – он потер лицо руками:
– Слабость не извиняет предательства, а я предал Машу и Феденьку, я на мгновение позволил себе усомниться, что они живы, – он мимолетно подумал о Лауре:
– Она собиралась сказать, что с точки зрения церкви я не женат, – Генрих помнил удивленное выражение в ее глазах, – но промолчала. Формально это так, но речь идет не о церкви, а о Боге, – он мимолетно пожалел, что не может исповедоваться:
– Католикам легче, – вздохнул Генрих, – они могут получить отпущение грехов, а я должен прийти к Богу и сам начать говорить с Ним, – он закрыл глаза, – и неизвестно еще, что Он мне скажет, – Генриху захотелось позвонить матери:
– Но понятно, что скажет мама, – он заставил себя зайти в квартиру, – учитывая, что она опять рискнет жизнью ради моего счастья, – Генрих неслышно скрылся в гостиной. Ему не хотелось будить Лауру:
– Я не знаю, что ей сказать, – он взял портфель, – она страдала, – Генрих, как выразилась мать, в общих чертах знал о произошедшем с кузиной, – она хотела излечиться, она потянулась ко мне не из-за любви, а из-за желания вернуться к нормальной жизни…
Лаура ничего не говорила, однако он понял, что девушка может не поехать на Тайвань:
– Если я ее позову, – Генрих остановился, – если я скажу, что люблю ее, что хочу с ней обвенчаться, она останется здесь, – пастор разозлился на себя:
– Это неправда, – Генрих сжал потрепанную ручку, – я не могу такого говорить. Я люблю Машу, а теперь я не знаю, как мне поступать и что делать, – ему надо было подумать:
– Но не здесь, – Генрих взглянул на часы, – Лаура может проснуться и тогда…, – он не был уверен, что устоит перед соблазном:
– Вернее, я уверен, что не устою, – мрачно поправил он себя, – я долго терпел, долго жил один. Прошло пять лет, если Маша жива, она могла…, – Генрих не хотел думать так о жене:
– Гурвич за ней ухаживал, – умывшись, он тихо оделся, –