подать, как поэт видел отраду в том, что бряцанию унылой лиры («Разлука»), унылым и простым звукам свирели («Певец») будут со вздохом внимать задумчивые девы или хотя бы случайные прохожие, встречающие «в лесах» одиноко тоскующего юношу. Но даже и сейчас перед взором поэта пример певцов, бессмертных своей мукой. Однако – разверзлась бездна под ногами. Если бы внимала «она»! Нет не просто главного, но единственного адресата – и стихи умирают, не родившись.
К чему мне петь? под кленом полевым
Оставил я пустынному зефиру
Уж навсегда покинутую лиру,
И слабый дар как легкий скрылся дым.
Вот она – катастрофа. Это действительно смертельно для поэзии – потерять возможность быть средством общения. Звуки, замкнутые в груди певца, умирают. Но мало печали по нерожденным стихам: само состояние певца становится опасным. Возникает скепсис по отношению к своему таланту. Только новый парадокс! Ужасаясь угасанию таланта, Пушкин реализует новый его взлет: трудное психологическое состояние выговаривается в художественно совершенных стихах, осваивающих новаторский тип композиции. По схеме антитезы было бы достаточно, если бы поэт присоединил себя к певцам, обделенным счастливой любовью и воспевающим свои муки; найдено неожиданное третье, весьма выразительное решение. Пушкин, юный, «неопытный» поэт, обнаруживает способность достигнуть решений уровня зрелого пера.
Пушкинские элегии конца 1816 года не существуют порознь: они представляют собой страницы единого воображаемого романа. Итог элегии «Любовь одна…» – «И слабый дар как легкий скрылся дым» – не отдельное восклицание отчаяния: на определенное время оно становится ключевой формулой.
А ведь, казалось бы, так легко найти выход из положения. Ну не получается одна, пусть самая важная песня. Тогда надо найти на лире другой лад, и проще всего – привычный, прежний. Пробуется и такой эксперимент.
Весельем позванный в толпу друзей моих,
Хотел на прежний лад настроить резву лиру,
Хотел еще воспеть прелестниц молодых,
Веселье, Вакха и Дельфиру.
Напрасно!.. я молчал; усталая рука
Лежала, томная, на лире непослушной,
Я всё еще горел – и в грусти равнодушной
На игры младости взирал издалека.
В другой раз друзья идут поэту навстречу – результат тот же, и поэт заранее предвидит его:
Чтоб удалить угрюмые страданья,
Напрасно вы несете лиру мне,
Минувших дней погаснули мечтанья,
И умер глас в бесчувственной струне.
То, что постепенно накапливается, нарастая, приводит к настоящему взрыву – двум манифестам-отречениям.
Уснув меж розами, на тернах я проснулся,
Увидел, что еще не гения печать –
Охота смертная на рифмах лепетать,
Сравнив стихи твои с моими, улыбнулся:
И полно мне писать.
Но где же вы, минуты упоенья,
Неизъяснимый