воспоминанья,
Разводить их, как на окне герань. Я
Помню пару дат и штрихи к портретам —
Почему бы всем не узнать об этом?
Я ведь, правда, был молодым – я помню…
Так, в непринужденной манере, Коломенский далее излагает сюжетную канву – фактически, ничем ее не приукрашивая, тасуя спокойные, серенькие детали, на фоне которых резкое:
И стучал мой путь колесом трамвая,
И шатались люди, не уставая
Проходить сквозь память иглой по шерсти,
Оставляя черную цепь отверстий…
производит эффект саднящий, ноющий и, напротив – «противошерстный», как первая метастаза грядущей боли.
А затем опять – возврат к прежней как будто бы безразличной, насмешливой наблюдательности, ровным бытовым нюансам: поэтесса, муж, кошка, портрет на стене, рыбный суп, «сигаретный дым, отварной картофель» – привычный и сознательный отказ Коломенского от пафосности, трепетания поэтическими крылами, дешевых попыток парения. Он отделяет поэтессу общественную от поэтессы домашней и подает последнюю в ракурсе пяти-десяти секунд, мгновенного любительского фотоснимка – с изнанки, настоящей, очень живой, тут же сетуя на небрежность памяти:
…Кот (а может, кошка – я даже это
Помню плохо). Точка. Конец сюжета.
Так, собственно, главная героиня (формально) и сходит с подножки трамвая, к концу четвертой строфы покидая текст, где ей, казалось бы – непременное обиталище. И лирический герой остается один, и почти слышна в этот момент пауза на вдох, на новое дыхание.
Тем сильней, при внешней безмятежности предыдущего, следующая строка бьет ниже пояса:
Поэтесса С. умерла от рака.
Предложение короткое, точкой как обрубленное. Эта акцентировка мгновенно меняет происходящему знак, отбрасывая прошедшую в воспоминаниях тень женщины во мрак, в поля залетейские. «Черная цепь отверстий» становится цепью пробоин и, набухнув смертью, пласт времени идет ко дну.
…Я пошел на похороны, однако
Не дошел до кладбища – почему-то
Испугался и соскочил с маршрута.
То, что представлялось в интонации героя отстраненной безмятежностью, оказывается сдержанностью – не обнажить бы подлинную ранимость.
Так, оказывается, и не суждено появиться на свет саркастическим мемуарам Дмитрия Коломенского:
Мемуары – вздор. Мемуарить – подло.
Не могу не согласиться. Мне почасту кажется, что лучше ничего, чем даже хорошо, ибо в отношении мертвых следует соблюдать особого рода духовное целомудрие. В отношении живых, впрочем, тоже.
И возникает вопрос: о чем же, собственно, написана «Попытка мемуаров»? О Нонне – едва ли. О том, что «смерть опять проходит мимо» – ни в коем случае, и понятный ужас и отвращение героя к кладбищенским церемониям говорят решительно против этой версии. О том, что упущено, недоговорено, о некоем мистическом