заводах, и на ткацких фабриках, требовала женских рук. Старшина не придумал ничего, кроме как поставить нас вдоль забора для встречи беглецов, чтобы, так сказать, сработала коллективная ответственность. Другой случай был драматичнее. Абхазец из Батуми ушел с караульного поста в тайгу с оружием, мы его ловили около месяца. Потом он прикинулся чокнутым, и его комиссовали. Но у него хватило ума написать ненавистному сержанту письмо, что, мол, я-то уже дома, а ты, дурак, служишь. Сержант передал письмо в штаб, и абхазец загремел в штрафбат.
После неудачной попытки стать капитаном я решил податься в пилоты истребителя. В связи с тем же дефицитом парней 1944 года рождения в Оренбургском летном училище был недобор курсантов. К нам в часть приехали их представители, уговорили троих из моей роты, в том числе меня, поехать в Читу на медкомиссию.
Комиссию прошел я один; у одного, бывшего боксера, была погнута носовая перегородка; у другого оказался лишний вес; у меня были некоторые затруднения с различением цветов, но в пределах нормы. И снова судьба не дала мне надеть погоны.
Кроме маршировки на плацу мы бегали на лыжах по 10 км. Однажды мы с Витей после кросса облились холодной водой и загремели в госпиталь. Виктор отделался воспалением легких, а я подцепил плеврит (температуры нет, но просыпаешься мокрым и на утренней пробежке задыхаешься). Старшина заметил мое состояние и отправил в госпиталь, врач с ходу направил меня в стационар, так как, выполняя команду «дышать глубоко», я потерял сознание. За месяц меня вытащили с помощью таблеток. Другим приходилось тяжелее: у парня на соседней кровати поднялась температура больше 40 градусов, и его заставили выпить сразу несколько графинов воды, проводили еще какие-то процедуры, но все-таки вытащили. У полковника была астма, возможно, из-за ракетного топлива (оно очень токсичное); он около года находился в госпитале, не вставал, спал только в сидячем положении. Еще с нами лечилась куча простуженных латышей из стройбата. Вот такие потери в мирное время несла армия. Наступила весна, и выздоравливающих, в том числе и меня, подключили к хозяйственным работам по госпиталю. Я где-то снова простыл, и начались осложнения, но в более острой форме. Врачи провели массу интенсивных процедур: откачивали литрами жидкость из плевральной полости с помощью шприцев, причем без наркоза, чтобы я чувствовал, где находится конец иглы, переливали кровь добровольных доноров из моей роты. Так что во мне сейчас течет интернациональная кровь – грузин, армян, молдаван, русских сибиряков.
Через три месяца меня подготовили к выписке из госпиталя и комиссованию из армии, и я поехал в Рыбинск к тете Тоне. Меня провожали на вокзал всем отделением, грузины приглашали на лечение в Грузию, даже написали записки матерям в Батуми, Цхалтубо, чтобы те меня хорошо приняли. Какое сердечное было время! Одно выдвигалось требование – будь человеком, и никакого «ты – мне, я – тебе» не существовало.
В дальнейшем ребята окончили школу радиомехаников и почти все были