что Бунин страшно теперь расстроен. А он вообще-то умер уже, Бунин-то.
Пичужка погрустнела. Потому что живого человека расстроить не страшно, его же потом обнять можно и целовать в заплаканные глаза. А мертвого обидеть – это уже очень серьезно.
А ночью Бунин взял да и приснился ей.
– Пиши, – говорит, – хоть как. Научишься потихоньку.
– А вы меня не видели? Я уже много лет саму себя ищу.
– А как же, видел.
– Где, скажите, где?!
– В каждом слове твоем, от которого тепло людям в душе… или если слово стремление задуматься рождает.
– Спасибо большое, я вам очень признательна.
И стала Пичужка жить спокойно и сочинять всякое себе на радость и людям на забаву. А главное, поняла, что те, кто жестко критикует, на самом деле свою боль так выражают. Они не делают хорошо, а только еще больше травмируют. Не обязаны все писать как гении… или ваять скульптуры как боги. Но каждый может выражать себя искусством. И обязательно всех надо хвалить.
Хотя… если «накласть», «текёт», «ихний», «здеся», «ложит», «садит», то можно вздохнуть глубоко с печалью.
Рисунок городской сказки
Москва, «Фрунзенская».
Покинув полупустой вагон метро, идешь по пустынной станции, трогая кончиками пальцев гладкие прохладные мраморные стены. При проектировании постановление о запрете излишеств не коснулось этого подземного дворца.
Поднявшись на поверхность, зажмуриваешься. Внешний мир набрасывается радостным псом с высунутым языком и счастливыми преданными глазами, который привлекает внимание, виляя хвостом.
Время, когда уже солнце покинуло свой зенит и с притихшей силой льет чистый свет. Тени удлиняются, и летний центр Москвы лишь слегка затихает в послеполуденное время. Не знаю, как сейчас, а во времена моих страстей это было заметно. Знакомые сердцу дома отдыхали, поблескивая окнами.
Если слушаешь музыку в наушниках, спрятавшись от остальных звуков, то окружающее становится декорацией к фильму. Двигаешься внутри фильма, рассматривая лица проходящих мимо людей, деревья и окна домов. Краем глаза можно увидеть бегущие титры. Время как будто замедляется. И кажется, что проходишь сквозь толщу прозрачной воды, поэтому успеваешь заметить незначительные мелочи. У высокого подростка развязан шнурок. Киваешь ему, улыбаясь, глазами указывая на волочащуюся яркую полоску. Он отмахивается и через несколько долговязых шагов спотыкается. «Вынужден признать вашу правоту», – говорит его сгорбленная спина. Он приседает у края тротуара и завязывает кислотный шнурок.
Несложно буквально за несколько шагов дойти до парка Трубецких, выбрав самую тенистую лавочку, тихо опуститься на нее, закрыв глаза. Тогда музыка завладевает тобой безраздельно. Мой любимый второй концерт для фортепиано Рахманинова.
Я бы хотела, чтобы вы читали рассказ, слушая эту совершенную музыку. Скорее всего, она расскажет каждому именно то, что он хотел бы услышать.
*