у стола, в одной руке его рюмка с водкой, другой рукой держит свой короткий, но толстый, с большой головкой хер, похожий на гриб боровик, и тычет его в уста артистке. Анжела, закрыв глаза, опирается руками о стол, а носом и щеками елозит по ялде Якова, то и дело принимая уд за щеку на французский манер. Яков довольно сопит и, завидев меня, начинает пьяно орать:
– Ага, батюшка? Ага? Это вам не феклух еть днями! Вот-с, извольте – прима! Культура! Выкусите, милый мой человек! Театр Пермский! Милая Анфиса! А знаете ли, что к отцу Федору аж из Питера! Из Питера на исповедь едут! Всё дамы, дамы да богатые вдовы! Купчихи! За ялдой! За ялдой его непомерной! Укрепил же Господь русского человека! Вот укрепил же, да-с, Анжела, так-то вот!
Артистка, закатив глаза и покраснев, пытается отвернуться, но Яков Родионович по-гусарски берет её за патлы, и решительно направляет лицо на свой уд. Ялда с напором и чваканьем проскальзывает в уста. Артистка начинает двигать головой и громко дышать носом, выпучив глаза. Яков по обыкновению вопит на всю усадьбу:
– Ах, ёб! Ах, ёб! Мадмуазель, вы растрогали старого солдата! Ах, ёб! Растопили израненное сердце моё! Ах, ёб! Ах, ёб! Ах, ёб! Ах, курва! Ах, ёб! Ах, курва! Ах, ёб! Ах, курва! Налетай, духовенство! Ах, ёб! Ах, курва!
– Спаси тебя Господь, Яков Родионович, благодетель! Экий ты ругатель!
Подхожу к артистке, придерживая за талию, убираю сапогом ее стул. Загнулась плясунья Анжелка кочергой с хером в устах. Задираю юбку – там еще одна юбка. Задираю – еще одна. И эту задираю – еще одна юбка, вот же анафема! Задираю и эту – там панталоны! Господь спаси, куда катишься ты, Россиюшка!? Снимаю и их, жопа у артистки худая, как у семинариста, берусь за ягодицы – тьфу, срам, в ладонь почти помещаются! Охочь же Яков, греховодник, до костлявых девок! Задираю рясу с подрясником, хватаю уд свой и тереблю его подле бледной задницы, да ялдой меж бедер вожу. Трясется артистка, ходят юбки ходуном, слышу, как Якова хером чавкает да сопит. Ноги растопырила, развратница, и мандой своей худосочной возит по копию моему восставшему!
– Ах, ёб! Федор Кузьмич! Ты то! Смотри мне! Своей корягой внутренности ей не перепутай! Ах, ёб! Смотри мне! Смотри мне, фельдшер с Прошкой не поедет, Прошка его пьяный бил! Ах, ёб!
Вздыхаю тяжело. Се человек, Господь форму его определяет, грешно жаловаться. Беру крепко девку за талию, с уханьем толкаю хер! Мычит девка и бьется, головой мотает, все ж, с Божией помощью, на пол шишки заползает могучий уд в разгоряченную пязду масляную. Кряхтим да сминаем с Яковым немощную плоть артисткину о два уда!
Качает Яков задом да припевает:
– Ах, ядрить вашу налево, попы да купечество!
– Нет ялды гусарской крепче в Престол-Отечестве!
Вторю в такт басом:
– Не обрящешь, девица, в государстве Московском,
– Уда длинней, толще да слаще, чем хер поповский!
Подхватывает Яков, закатывая глаза:
– Ах ты, поп-котофей, дружба закадычная!
– Ах ты, девица красна, пязда столичная!
Расчувствовавшись, с уханьем и притопыванием подпеваю:
– Что