Самому мне уйти никак невозможно…
– Не позвать ли мне г-на де ла Флиза? – говорит фельдшер.
– Позовите.
И так-то вот помощник Ларрея, доктор де ла Флиз пошел со мной.
Как обмыл он мосье Мулине рану, перевязал – я за ним в переднюю.
– Что, г-н доктор, не очень опасно?
– Ни за какую ампутацию, – говорит, – отвечать врач не может, особенно когда рана запущена.
А кто же запустил?
Августа 9. Полночи у нашего больного просидел Тихоныч; в 5 часов утра я его сменил. Сперва бедный метался, бредил; потом крепко заснул. Проснулся уже в 10-м часу, когда наведать его пришел лейтенант д’Орвиль.
– Ну что, дорогой мой, – говорит лейтенант, – как себя чувствуете?
А Мулине:
– Не во мне уж дело. Буде и выживу, то останусь все-таки навек инвалидом: моя песня спета. А что, скажите, русские все еще отступают?
– Отступают, но отбиваются. Вчера была опять отчаянная схватка: из строя у нас выбыло 6.000…
– А здесь при штурме города 12.000!
– Да, потери крупные. Император после вчерашнего боя сам нарочно на место выезжал и вернулся крайне разгневанный: Жюно опоздал подать помощь Нею, а опоздал потому, что в болоте завяз.
– Сказать между нами, г-н лейтенант, боюсь я за нашу французскую армию, сильно боюсь. Император наш не считается с здешним климатом, с здешними дорогами. Наступит осень, польют дожди – дороги, и так уже плохие, станут непроходимыми; а там снег, лютые морозы…
– Ну, с этими дикарями мы справимся еще до морозов. Армия у нас громадная – 650.000 при 200.000 конях и 1.300 орудиях…
– Но на такую громаду и запасы нужны громадные; а ни провианта, ни фуража уже не хватает?
– Так-то так…
– Барклай-де-Толли – лукавый немец, нарочно завлекает императора в глубь страны, это может окончиться весьма печально!
– Да не самому же императору, великому Наполеону, первому предлагать мир! Бертье и то уже советовал ему начать переговоры.
– А он что же?
– Я не прочь, говорит, помириться. Но для заключения мира мало одного, нужны двое. Теперь же, когда во всех русских газетах напечатано воззвание царя к своему народу – он покоя себе уже не находит; клянет и турецкого султана, что помирился с царем, и короля шведского Бернадота, что вступил с ним в союз: «О, глупцы, глупцы! Они дорого поплатятся за это!»
А я слушаю обоих да на ус себе мотаю: «А ведь Барклай-то, пожалуй, и взаправду готовит им ловушку! Недаром говорится, что немец обезьяну выдумал».
Августа 10.
Где стол был яств, там гроб стоит,
Где пиршеств раздавались лики,
Надгробные там воют клики,
И бледна смерть на всех глядит…
Бедный, бедный мосье Мулине! Вчера вечером еще доктор де ла Флиз вышел от него хмурый-прехмурый. «Плохо!» – думаю. А к утру аминь: антонов огонь! В столовой, на том самом столе, за котором земляки его намедни пировали, лежал он в гробу, с своим орденом Почетного легиона на груди, весь в цветах: мы с Тихонычем опустошили