работать, чем самым главным на всем телевидении, но при условии, что задницу каждый день подставлять…
– Я понял тебя, – тихо сказал Фридман. – Знаешь, Гена, я понял тебя наконец.
– В смысле?
– Я понял тебя как человека. И понял, почему ты бросил свою работу и торчишь охранником. Если в самом деле такая жизнь настала.
– Да уж, – невесело усмехнулся Савельев. – Дай бог, чтобы в твоей так называемой работе, Айзик, не настала пора жесткого выбора.
– В моей работе… Мне…
– Ты в самом деле прав – мою работу нужно назвать только именно «так называемой».
– Но все-таки я в очередной раз, после этого паскудства, задам надоевший вопрос: почему ты не уедешь? Где хотя бы нет этих мерзких рож из российского правительства?
– Там свое правительство, – усмехнулся Фридман. – И наверняка такое же паскудное. Любое правительство по определению антинародно, так как его интересы противоположны интересам народа. Конечно, бывают исключения – очень редкие, которые подтверждают правило – когда государство берет на себя заботу о людях в объеме, непосильном отдельному человеку. Например, спасение челюскинцев…
– Именно, что исключение подтверждает, – зло кивнул Геннадий. – Вот то, что сделана наша гребаная демократическая Россия с погибавшими моряками на подводной лодке «Белгород» – истинный оскал государства…
– Правильно. Поэтому нормальный человек не может любить свое государство. Любой собственный чиновник – больший враг простому гражданину, нежели любой иностранный завоеватель.
– Хор-рошо сказал, – крякнул журналист. – Будь я до сих пор пишущим человеком, я бы с твоего позволения эту цитату куда-нибудь вставил.
– Вставишь еще… Но не в этом даже дело…
– А в чем?
Фридман вздохнул, налил обоим еще чаю.
– Ты понимаешь, Гена… Я перестал ощущать себя полноценным человеком.
– Как так?
– Ну так. Раньше, когда играл много и работа была, чувствовал, что живу. А потом все как-то сошло на нет. Когда с женой развелся и остался совсем один – то понял, что практически перестал существовать. В смысле, что мне самому уже мало разницы: живу я или не живу?
– Ну, так нельзя… Ты же водку пьешь, удовольствие от этого получаешь?
– Получаю, конечно.
– И баб наверняка все-таки трахаешь иногда?
– Ну… – Фридман слегка покраснел, непривычный к интимным темам даже в разговоре с другом. – Случается изредка.
– Но разве это не жизнь?
– Жизнь, наверное… Я не это имел в виду. Я сам себя перестал ощущать.
Я не знаю, кто я и зачем…
– Поясни.
– Издалека. Ты как литератор знаешь историю и признаешь, что мало кто из народов так долго жил в таком тесном соседстве, как русские и евреи.
– Это верно.
– И мало кто испытывал столько постоянно взаимной неприязни.
– Ну…
– Ты не стесняйся, я ведь наполовину русский, не забывай. Поэтому не боюсь сказать: