лик, как этот лепет мил —
о книгах и цветах, о бабочках и птицах…
Неужто это ты сей стебель надломил?
Подонок, негодяй, чудовище, убийца!
Ты дал ей надкусить порока терпкий плод —
как легкая пыльца, невинность облетела.
Куда она теперь крыла поволочет,
облитые смолой и липнущие к телу?
Ее тугую плоть подхватит адский смерч
и бросит в черный зев любовной мясорубки,
и станет мять ее и рвать, покуда Смерть
не облизнет ее пылающие губки…
И вот ты произнес последнее «прощай»
и ждешь потоков слез, истерик и попреков,
но девочка, вскочив и закричав «банзай!»,
за бабочкой спешит, как Вольдемар Набоков.
С цветами в волосах, со шляпкою в руке
бежит в луга дитя беспечной новой эры!
И синий небосвод, и тучки вдалеке,
как пена на бедре смеющейся Венеры.
Что ж, закуси губу и подожми свой хвост,
перед тобой гонец грядущих поколений!
О мир, где никогда не будет женских слез,
растоптанных сердец и горьких сожалений,
где воцарится вновь забытый всеми Пан,
где будет Вакх плясать в кругу нагих камелий,
где перед смертью я, почтенный нимфоман,
вдруг вспомню свой укус на нежном детском теле…
* * *
К. Григорьеву
Потрескивал камин, в окно луна светила,
над миром Царь-Мороз объятья распростер.
Потягивая грог, я озирал уныло
вчерашний нумерок «Нувель Обсерватер».
Средь светских новостей я вдруг увидел фото:
обняв двух кинозвезд, через монокль смотрел
и улыбался мне недвижный, рыжий кто-то.
Григорьев, это ты? Шельмец, букан, пострел!
Разнузданный букан, букашка! А давно ли
ты в ГУМе туалет дырявой тряпкой тер
и домогался ласк товароведа Оли?
А нынче – на тебе! «Нувель Обсерватер»!
Да. С дурой-Олей ты намучился немало.
Зато Элен, даря тебе объятий жар,
под перезвон пружин матрасных завывала:
«Ватто, Буше, Эйзен, Григорьев, Фрагонар!»
Ты гнал ее под дождь и ветер плювиоза,
согрев ее спиной кусок лицейских нар,
и бедное дитя, проглатывая слезы,
шептало: «Лансере, Григорьев, Фрагонар».
Как сладко пребывать в объятьях голубицы,
как сладко ощущать свою над нею власть,
но каково в ее кумирне очутиться
и в сонм ее божеств нечаянно попасть!
О, как ты ей звонил, как торопил свиданья,
как комкал и топтал газету «Дейли стар»!
И все лишь для того, чтоб снова на прощанье
услышать: «Бенуа, Григорьев, Фрагонар».
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
…Сколь скучен, Константэн, круг жизни человека!
У Быкова инфаркт, с Добрыниным удар,
и архикардинал – беспомощный калека.
Им не нужны теперь Буше и Фрагонар.
Так улыбайся там, в лазури юной Ниццы,
Вгрызайся