своими или чужими женами, то нижний этаж стал местом встреч темных личностей и нетрезвых загулов. Здание выкупило Общество официантов, и большая часть доходов шла этой организации.
Около входа мерзли на легких саночках лихачи. На лошадей были наброшены попоны, морды покрылись изморозью. Каждый надеялся на фартового седока из загулявших офицеров или купцов, которые станут швырять деньгами.
Сыщики для начала зашли на «черную» половину – по узкой лестнице на высокий цокольный этаж. В зале царил полумрак – от плохого освещения. Здесь гуляли мелкие жулики, мошенники и аферисты. В зале пахло подгорелой пищей и дымом. И происходило это по той причине, что прямо за стенкой помещалась кухня с громадной плитой, откуда чад и разнообразные по гамме миазмы вползали в зал для гостей.
Десятки людей обоего пола сидели за столами, сдвигали рюмки, выкрикивали тосты, обнимались, лобызались, жевали, спорили, кричали. Все было пьяным-пьяно, все гудело и наслаждалось загулом. Лакеи носились с подносами, нагруженными тарелками, бутылками, графинами, с непостижимой ловкостью балансируя ими на одной руке.
На небольшую низкую эстраду вышел в засаленном фраке распорядитель. Пытаясь перекричать зал, выпалил:
– Знаменитый на весь мир русский самородок Василий Пафнутьевич Охлобыстин!
Ступая тяжелым нетрезвым шагом, из-за ширмы показался с громадной гармонью заросший жестким волосом мужик саженного роста, с прядями сальных волос, падавших на плечи, и с лицом цвета меди. На гармонисте была красной саржи косоворотка, расшитая цветами по высокому вороту, подпоясанная желтым жгутом с махрами на концах, ярко начищенные сапоги с высокими голенищами.
Музыкант пододвинул к самому краю эстрады стул, на который была наброшена бархатная тряпка, грузно на него опустился, перекинул ногу на ногу и уложил на поднятое колено гармонию.
В этот момент гудевший беспрерывно, словно улей, зал чуть затих. Вперив выпуклые оловянные глаза куда-то в пол, гармонист замер, словно глубоко задумался. И вдруг рванул мехи, ловкими и гибкими пальцами перебирая по ладам, грозным голосом затянул:
Отворите мне темницу.
Дайте мне сиянье дня.
Черноокую девицу.
Черногривого коня.
Уже с конца куплета зал начал подпевать знакомые слова, сначала робко, отдельными голосами, потом расходясь все более, все громче и смелее. И вот уже громадный нетрезвый хор тянул нечто незамысловатое:
Я красавицу младую
Прежде сладко поцелую.
На коня потом вскачу.
Ветром буйным полечу.
Под песню, видать, пилось лучше.
К гостям вразвалку подошел лакей с уныло-длинным носом и глубоким шрамом через левую щеку, откровенно нетрезвый, лениво спросил:
– Чего желаете?
– Сесть бы нам, – сказал Ирошников.
Лакей нагло усмехнулся:
– Сажают не тут – в суде, а у нас отдыхают.
И вдруг, ломая намеченный сыщиками план, Ирошников брякнул:
– Скажи-ка, любезный, а какие столики обслуживает