призрак, наблюдающий, как туман населяет ночь легионами призраков ложных.
На ум пришла песня «Это был очень хороший год», которую можно воспринимать как сентиментальные и хвастливые воспоминания неисправимого Казановы. Пронзительная меланхолия трактовки мистера Синатры превратила эти слова и музыку в высокое искусство[20].
Для него что хорошие, что плохие годы ушли и не осталось ничего, кроме вечности. Может, он сопротивлялся вечности из страха, вызванного угрызениями совести, хотя, скорее всего, нет.
В следующей жизни никакой борьбы не могло быть по определению, а из того, что я о нем узнал, следовало, что именно борьба позволяла ему проявить себя в лучшем виде. Возможно, он не мог представить себе, что жизнь может быть интересной и без борьбы.
А я легко могу себе такое представить. После смерти, когда бы я с ней ни встретился, я ни на секунду не задержусь по эту сторону двери. Если на то пошло, проскочу порог бегом.
Глава 11
Я не хотел выходить из дома через парадную дверь. Судя по тому, как относилась ко мне удача, мог найти на крыльце орду варваров, аккурат собравшихся заглянуть на огонек.
По моей классификации, три плохиша, с одной маленькой бородкой под нижней губой, одним набором потемневших зубов и тремя пистолетами и есть орда.
Но раз уж я решил выйти через черный ход, мне предстояло пройти мимо гостиной, в которой Хатч размышлял о жене и сыне, которых у него никогда не было, и о том, каким он стал одиноким и ранимым после того, как потерял их.
Я не имел ничего против того, чтобы он вновь назвал меня маленьким неблагодарным говнюком, репетируя возможный визит представителя орды. Но душ, переодевание и болтовня с Хатчем на кухне отняли у меня двадцать минут, и мне не терпелось найти Аннамарию.
– Одд, – позвал он, когда я попытался прошмыгнуть мимо распахнутых дверей гостиной, как спецназовец в бесшумной обуви.
– Ой, привет.
Хатч сидел в любимом кресле с пледом на коленях, словно грел яйца в птичьем гнезде.
– На кухне, когда мы недавно разговаривали о пользе кардигана…
– Изодранного кардигана, – поправил его я.
– Это, возможно, странный вопрос…
– Не для меня, сэр. Я в этом более не вижу ничего странного.
– Ты был в брюках?
– Брюках?
– Потому что у меня создалось ощущение, что ты был без брюк.
– Сэр, я никогда не ношу брюки.
– Разумеется, носишь. Ты и сейчас в них.
– Нет, это джинсы. У меня только джинсы… и одна пара чинос[21]. Брюки – это для меня чересчур.
– На кухне ты был в джинсах?
Я стоял у двери, приложив к шишке на голове мешочек со льдом.
– Я не был в чинос, сэр.
– Так странно.
– Что я не был в чинос?
– Нет. Что я их не помню.
– Если я не был в чинос, вы их не можете помнить.
Он подумал о моих словах.
– Это логично.
– Естественно,