ноября, я поднялся в три часа утра, чтобы сварить кофе и пройти в свой кабинет на первом этаже. Небритому, в пижаме, мне предстояло дать по телефону тридцать радиоинтервью, расписанных по минутам с четырех до половины десятого утра, начиная с утренних программ на Восточном побережье.
Ведущие радио, как бесед со слушателями, как и музыкальных программ, берут интервью лучше, чем их коллеги с телевидения. Редко встретишь телевизионного интервьюера, который читал твою книгу, а вот на радио – это обычное дело.
Радиоведущие умнее, веселее и зачастую скромнее. Я не знаю, чем вызвано последнее, возможно, связано с узнаваемостью телевизионщиков, спасибо постоянному появлению на экране, которое раздувает самомнение. А уж оно легко переходит в спесивость.
Проведя пять часов на телефоне, я положил трубку с таким чувством, что меня вытошнит, если я еще раз произнесу слова «Джаз ясного дня». И я легко мог представить себе, что буду и дальше писать книги, но не разрешу их публикацию до моей смерти, если от меня снова потребуют участия в их продвижении на рынок.
Если вы никогда не привлекали к себе внимание общественности, не впаривали свою работу, в полной мере уподобляясь зазывале ярмарочного «Шоу уродов», заявление о публикации-только-после-смерти может показаться вам перебором. Но самопопуляризация вытягивает из души что-то очень важное, и требуются недели, чтобы окончательно оклематься и решить, что любить себя вновь – это даже правильно.
Единственную опасность при схеме «писать, но не публиковать» представлял собой мой литературный агент, Хадсон (Хад) Джеклайт. Не получая комиссионных, он бы подождал, пока я закончу три романа, а потом убил бы меня, чтобы выставить рукописи на продажу.
И если я действительно хорошо знал Хада (а я думал, что знаю), он не стал бы договариваться о выстреле в затылок. Нет, постарался бы, чтобы я умер после долгих мучений, а тело мое расчленили и малой скоростью разослали в разные части страны. Тогда один из его клиентов, специализирующийся на документальных расследованиях, смог бы написать леденящую душу книгу о моем убийстве.
Если бы ни один издатель не согласился платить большой задаток за книгу о нераскрытом убийстве, Хад нашел бы, кого подставить. Скорее всего, Пенни, Майло или Лесси.
Короче, после тридцатого радиоинтервью я поднялся со стула и, преисполненный отвращения к себе, направился на кухню. Собирался съесть завтрак, до такой степени противоречащий нормам здорового образа жизни, что вина за рекордное повышение уровня холестерина затмила бы собой мрачные мысли, вызванные самопопуляризацией.
Пенни, на нее я всегда мог положиться, как на себя, перенесла свой завтрак на более позднее время, чтобы поесть со мной и выслушать все невероятно остроумные реплики, которыми я, к сожалению, не воспользовался по ходу этих тридцати интервью. На фоне моих встрепанных волос, небритого лица и мятой пижамы она, в накрахмаленной белой блузке и лимонно-желтых слаксах, смотрелась чистенькой и аккуратненькой, а ее кожа, как обычно, словно светилась