кружилась в медленном вальсе, под музыку, которую слышала только она, с лицом, запрокинутым к луне, словно последняя была принцем, сжимающим ее в своих объятиях.
С соседнего участка донесся смех. Не безумный, как могла бы ожидать Микки, нет, девичий, нежный и мелодичный, даже застенчивый.
Через минуту смех затих, а с ним окончился и тур вальса. Женщина позволила невидимому партнеру проводить ее до лесенки к двери на кухню, села на бетонную ступеньку, зашуршав расшитым подолом, школьница из другого века, вернувшаяся к одному из стульев, расставленных вокруг танцпола.
Не замечая Микки, Синсемилла сидела, упершись локтями в колени, обхватив подбородок ладонями, уставившись в звездное небо. Юная девушка, мечтающая о романтике любви и потрясенная бесконечностью Вселенной.
Потом ее пальцы прошлись по лицу. Голова упала. Потекли слезы, сопровождаемые всхлипываниями, такими тихими, что до Микки они долетали голосом настоящего призрака: едва слышным криком души, попавшей в ловушку пустоты между поверхностными мембранами этого и последующего миров.
Ухватившись за перила, Синсемилла с трудом встала со ступеньки, поднялась к двери, переступила порог, ушла к настенным часам и теням кухни.
Микки ладонями отряхнула колени, сбрасывая сухие соломинки, прилипшие к коже.
Августовская жара, словно бульон в котле каннибала, покрыла ее кожу тонкой пленкой пота, а тихая ночь и не пыталась своим дыханием охладить этот летний суп.
Правда, в мозгу у нее сработал внутренний термостат. Да так, что Микки задрожала от холода и даже подумала, что капельки пота на лбу превратились в бисеринки льда.
Лайлани не жить!
Микки отшвырнула эту ужасную мысль, едва она возникла в ее голове. Она тоже выросла в неблагополучной семье, без отца, с жестокой матерью, неспособной на любовь, подавлявшей психологически, избивавшей ее… однако выжила. Лайлани оказалась не в лучшей ситуации, но и не в худшей, чем Микки, просто в другой. Трудности закаляют тех, кто не гнется, не ломается, а Лайлани, в свои девять, определенно стала несгибаемой.
Тем не менее Микки ой как не хотелось возвращаться на кухню Дженевы, где ждала девочка. Если, рассказывая о Синсемилле, Лайлани ни на йоту не погрешила против истины, означало ли это, что ее отчим, доктор Дум, действительно убил одиннадцать человек?
Только вчера, в этом самом дворике, когда Микки жарилась на солнце, забавляясь разговором с опасным мутантом, как себя охарактеризовала Лайлани, девочка произнесла несколько, как теперь выяснялось, значимых фраз. Одна как раз всплыла в памяти. Девочка спросила, верит ли Микки в жизнь после смерти, а когда Микки обратилась к ней с тем же вопросом, ответила просто: «Мне лучше верить».
На тот момент ответ показался Микки странным, но и не особенно мрачным. И однако эти три слова несли большую нагрузку, чем товарные поезда, на которых Микки мечтала уехать, когда в другое время и в другом месте лежала без сна, прислушиваясь к ритмичному перестуку колес