в себе ужас, но ничего из этого не выходило. Я думаю, что демонстрация ужасов в кинематографах, описание в романах или даже демонстрация тюрьмы студентам производят гораздо более впечатления, чем когда испытываешь их сам в жизни. Тогда все приспособлено и приурочено к восприятию «ужаса», а в жизни внимание отвлекается массой деталей настоящего, соображениями о будущем.
Бегло осмотрев камеру, я завалился не раздеваясь на кровать и, страшно усталый, сейчас же заснул, не подозревая, что пробуду здесь около трех месяцев и выйду уже один из тюрьмы, без моих убитых друзей.
Наш коридор был самый сырой и холодный, и особенно моя камера, как крайняя. Через день Кокошкина, как чахоточного, перевели в другой коридор, а меня в камеру № 69, рядом с сидевшим в № 70 Шингаревым, где мы с ним все время и просидели.
Камеры были большие, хорошие. Привинченные к стене кровать и столик рядом, над которым за матовым стеклом в стене электрическая лампа (только вечером). Более мебели никакой, так что сидеть приходилось на кровати. Вещи клались на газетной бумаге на полу. Дверь с глазком и небольшое высокое окно с решеткой. Огромное удобство – отсутствие параши и проведенная вода. Раковина с краном и судно с откидывающимся сиденьем, так что чистоту и воздух можно было отлично поддерживать. Пол мели мы ежедневно сами. Так как я здоров и не боюсь холода, то всего хуже было отсутствие света в зимние петроградские месяцы. Лампочка была тусклая и рано гасла. Потом двоюродная сестра принесла лампу и керосин, и я читал до поздней ночи. Надписи на стенах были неинтересные, современные.
Первоначальное настроение? Я уже говорил, что трагизма никакого не ощущал. Было только возмущение беззаконным арестом моей «неприкосновенной» особы и наивно-грубой мотивировкой его. Поэтому в первые дни я старался объяснить, как и офицеру в Смольном, надзирателям и красноармейцу, караулившему на прогулке, всю беззаконность нашего ареста, но, встречая лишь то же отношение – механический переход и подчинение новой власти, – я вскоре умолк:. Общее же настроение было хорошее. Я был оглушен тишиной. Тишина, спокойствие и… свобода. Свобода располагать своим временем. Ни звонков, ни телефона. Вообще в жизни я мало искал личного спокойствия, а в последний год – революция, фронт, предвыборные митинги, штурм Москвы. Какое наслаждение (тоже вопреки общему мнению), что заключение одиночное, а не общая камера! Я привык к одиночеству, живя долгие годы и зимой в деревне совершенно один в своем флигеле, отдельно от других. Только прогулки, и то, если желаешь, в определенное время. В остальном – газеты, свидания, провизия – ослабленный, сравнительно с царским, революционный тюремный режим. Встаешь и ложишься когда хочешь, особенно со своей лампой. Надзиратели продают газеты всех направлений из тюремной библиотеки и со стороны. Прочел много книг, преимущественно беллетристики, несколько прекрасных вещей Горького, преимущественно же русских классиков, некоторые сочинения которых не читал уже двадцать – тридцать лет.