ответила мадемуазель Элен с некоторой неуверенностью, которую я мгновенно отметила.
– О, скажите «да», скажите «да»! Он должен приехать на Рождество! – страстно настаивала я.
А бедная мадемуазель Элен не знала, что отвечать.
Тем временем в своей комнате Дмитрий читал письмо похожего содержания. Несколько часов спустя мы увиделись; смотрели друг на друга распухшими от слез глазами и пытались разговаривать все еще дрожащими губами лишь только для того, чтобы при первой же попытке заново расплакаться. Долгие, горестные дни, которые последовали за этим, оставили долго не уходящую печаль в моем сердце. Это было мое первое настоящее горе, первая рана, которую нанесла мне жизнь.
Я очень много времени посвятила тому, чтобы написать ответ отцу, исписывая бесчисленные листы бумаги только для того, чтобы их выбросить. Ничто из написанного не удовлетворяло меня. Получалось либо слишком сентиментально, либо слишком холодно.
Вероятно, в конце концов я остановилась на сентиментальной версии, потому что, хотя и не помню текста, но помню, что была тронута до слез, перечитывая написанное мной. Мадемуазель Элен одобрила письмо, однако упрекнула за то, что я не нашла ни одного доброго слова для жены моего отца. Я отказалась менять что-либо в письме. Она прочла мне длинную нотацию. Затем, чтобы она удовлетворилась, я добавила одну фразу, достаточно туманную, которая означала, что я не испытываю дурных чувств по отношению к своей мачехе. Помню еще, что дописала эти слова другим почерком, даже немного нерешительным; мой отец, безусловно, должен был ощутить разницу.
Чуть позже мы узнали самое худшее: поскольку отец женился морганатическим браком и без разрешения императора, с того момента он был выслан из России и лишен всех своих прав. Более того, все его официальные доходы были конфискованы.
Как оказалось, поездка дяди и тети за границу имела своей целью встречу в Риме с моим изгнанным отцом. Нам сказали, что скоро они возвратятся и мы увидим их.
Мы обнаружили, что оба они охвачены горем; они долго плакали над нами. Дядя резко осуждал мадам Пистолькорс, обвинял ее в том, что она развелась со своим мужем, чтобы разрушить жизнь и будущее моего отца, и в том, что она, по существу, лишила отца детей, которые нуждаются в нем.
Этот брак, видимо, тайно состоялся в Италии, и именно в Риме мой отец узнал от дяди вердикт императора. Обсуждалось наше будущее, и это будущее теперь открылось нам в тот мучительно тягостный вечер в мрачном кабинете дяди за чаем, к которому никто так и не притронулся.
По приказу императора дядя становился нашим опекуном. Наш дворец в Санкт-Петербурге будет закрыт, и весной мы должны переехать в Москву и всегда жить с дядей и тетей, нашими приемными родителями. И, несмотря на глубокое сожаление, которое испытывал мой дядя по отношению к мезальянсу своего брата, он не мог скрыть радость от того, что теперь мы только его дети. Он непрестанно повторял: «Теперь я ваш отец, а вы мои дети!» А мы с Дмитрием сидели рядом, безучастно глядя на него, и молчали.
В