заинтересовали… собственные руки. Они почему-то оказались… чужими.
Нет-нет, пальцы исправно шевелились, ладонь послушно сгибалась, и все же это были не руки человека, который главным образом держал в них книги, перо и учительскую указку.
Узловатые пальцы, лопатообразная ладонь с давно затвердевшими бугорками сухих мозолей, крупные рельефные вены на ее тыльной стороне, мощное запястье с широким золотым браслетом на нем – все это больше напоминало руку молодого мужчины, более привычного к физическому, нежели к умственному труду.
Это при условии, если он вообще когда-либо занимался умственной работой.
В последующую минуту в избе воцарилась тишина.
Костя тупо разглядывал, во что превратились симпатичные шаровары красного цвета, неведомо когда надетые им, а мужик с открытым ртом смотрел на него, как дикарь из какого-нибудь каменного века на работающий телевизор.
Потом, слегка придя в себя, бородач кинулся ему в ноги, старательно целуя и чуть ли не обсасывая на них пальцы и вопя что-то нечленораздельное, но очень жалобное.
Отдельные связные слова Константин стал различать только спустя минуту после начала воплей.
Из них следовало, что бородач очень раскаивается, в будущем он готов это ужасное и страшное преступление искупить, отслужить, и ежели только князь его не прибьет, то вернее слуги у него по гроб жизни не будет. Он же для него в лепешку расшибется, живота своего не жалея.
Далее следовала прочая белиберда в том же духе.
При этом мужик ухитрялся все время целовать Костины ноги и в порыве усердия, протягивая к нему жалобно руки, точнее лапищи, похожие на хорошие совковые лопаты, чуть не сбил вторично ковш, лежащий на груди у Константина, в котором, судя по всему, еще оставалась добрая порция браги, весьма приятно пахнущей медом.
Весь этот дешевый спектакль настолько граничил с издевательством, что Костя едва справился с тут же возникшим сильным желанием напрочь сорвать игру актеров какой-нибудь сумасбродной выходкой.
Единственное, что слегка его притормозило, – уж очень правдоподобная бутафория, окружавшая новоиспеченного князя со всех сторон, а также еще более сильное желание досмотреть постановку до конца.
К тому же было непонятно еще одно загадочное обстоятельство. Оказывается, шапочное знакомство со старославянским языком, которое имело место еще в пединституте, как-то вдруг переросло у него в более весомое.
Во всяком случае, он прекрасно понимал речь мужика, невзирая на огромное количество устаревших слов, которыми тот сыпал. С чего бы вдруг в нем пробудились эдакие познания?
Поэтому он, сдержавшись и окончательно решив подыграть в меру сил артистам, сказал ровным, миролюбивым тоном ползающему в ногах мужику:
– Ну все, хватит. Сядь и угомонись. Считай, что я тебя простил.
Заткнулся тот сразу, будто ему с размаху кляп в рот засунули. Сел на пол, выпучил на Константина недоверчиво глаза и в таком положении застыл как статуя.
Новоиспеченный