бежит он.
У него ноги длиннее, но я умею бегать очень-очень быстро. И я люблю бегать. Я чувствую, что отрываюсь. Я жмурюсь, и мягкие весенние ветки стегают меня по лицу. Кислорода так много, что я им не дышу – я напитываюсь им, как губка, и от этого голова становится лёгкой-лёгкой. Ноги несут моё тело сами по себе. Синие, зелёные, коричневые полосы мелькают мимо меня, сквозь меня. Коктейль из алкоголя, адреналина и эндорфинов бурлит в моих венах; я испускаю дикарский клич и смеюсь. Где-то за спиной раздаётся такой же клич. Я влетаю в ручей и тут же выскакиваю из него на другой берег. Юбка цепляется подолом за побеги, ломает их, рвётся. Я уже не помню, куда, зачем, почему бегу; я бегу, и это прекрасно. Я захлёбываюсь свободой и всё время слышу свой смех. Кажется, в какой-то момент я взлетаю. По крайней мере, я больше не чувствую земли под подошвами.
Потом Кристо ловит меня. Или я ловлю его. Не знаю; мы просто оказываемся сцепившимися на траве, я слышу его сильный, частый пульс – у меня такой же. Его отрывистый смех звучит в точности как и мой. Его дыхание пахнет вином. Кристо тянется ко мне – оказывается сверху – и всё становится так, как он хочет.
И как я хочу.
***
Говорят, что в Дрогобыче жила очень странная девочка: блаженная. Пока подружки бегали по улице и дёргали прохожих за рукава, она садилась на лавочку и смотрела вверх.
Танцевать она тоже не умела. Как ни выйдет в круг, один только срам: ноги заплетаются, руки не шевелятся. И смотрит вниз.
Уже в невестин возраст вошла, а на неё никто не глядит: блаженная же. Родители в отчаяние пришли.
Наконец, какой-то вдовец её засватал. Больше никто не хотел, отдали и за вдовца.
На свадьбе, когда простыню на подносе выносили, девочка побелела и умерла.
Глава I. «Хоть в ад, лишь бы вместе». Цыганская народная поговорка
Roma si pani so prastal,
sigo, žužo, zoralo.
– Перва ягодка в ротик с усмешкой, – сладко выпеваю я. – Вторая с тележкой. Третья с дуделкой. Четвёрта с гунделкой.
Строго говоря, в оригинальном народном варианте потешки тут совсем другое слово, образчик грубоватого деревенского юмора. Но маленький Ша́ньи этого не знает и потому не возмущается, а исправно смеётся тихим голоском, глотая земляничину за земляничиной. Хотя зубы у него уже есть, ягоды он всё равно давит языком о нёбо, и в углах яркого ротика розовеет сок. Я беру следующую земляничину:
– Пята ягодка вприскочку. Шестая пешочком. Седьмая на возке. Восьмая налегке.
Тельце у Шаньи крохотное, нежное, тёплое; когда я держу его вот так, на коленях, приобняв одной рукой, у меня как-то само собой принимается подрагивать сердце.
– Девята по лесенке. Десятая с песенкой!
Как всегда в конце потешки, Шаньи заливается звонко и радостно, всплескивая ладошками.
– Ещё! Ещё! – требует он.
– Перва ягодка в ротик с усмешкой, – выпеваю я «ещё», поднося к пунцовым губам землянику. Шаньи её сосредоточенно лопает во рту,