начальницы.
И родительницам неврастеничным, что берут на себя смелость поучать её жизни и профессиональным навыкам, о которых не имеют ни малейшего понятия, тоже кивает и кивает. Даже самые злобные тают и смиряются перед таким непротивлением.
Лев Николаич, дружище, ты бы непременно порадовался на этот человеческий экземпляр!
Такое смирение и мудрость такая – они от скорбного понимания, что ничего лучшего в этой жизни её не ждёт. Всё, что сейчас имеется – это максимум.
Ну а что, скажу я вам, далеко не самая худшая жизненная философия. Она формирует невесёлые очертания внутреннего мира, зато в социальном плане создаёт из человека полноценного муравья-труженика. Напоённый функциональностью атом общественного устройства.
Такие индивиды худо-бедно, но всегда выполнят взятые на себя обязательства: и на работе детям попки подмоют, и дома сына на ноги поставят.
Если на работе, скрываясь за служебными полномочиями, Мария Анатольевна довольно успешно строила взаимоотношения с детьми – ей до последних лет жизни звонили благодарные воспитанники и их родители, пусть изредка, но зато искренне – а вот с собственным сыном впадала в совершенный ступор. И поговорить с ним толком не умела, и приласкать никак не получалось.
Да и не хотелось, сказать по правде.
Странноватым он ей казался, сын Павлик, чужим каким-то. В отца, что ли. Серьёзный, отстранённый, высокомерный. Нет, не колтуновская порода.
Вот пришёл он из школы, сидит на кухне за столом, уроки делает – и косится на мать нехорошо, пока та за плитой ужин варганит. Даже спина горит от его пристального взгляда.
Обернётся Мария – так и есть: пронзает её Павлик булавками глаз, да так пристально, требовательно, словно претензии за всю жизнь выдвигает, её и свою собственную. Для чего ты на свет произвела меня, женщина? Для чего сама родилась?
И так неуютно от этого взора становится, так тревожно – аж жуть. Господи, за что мне такое наказание?
А у Паши другой взгляд на действительность, другие мысли.
Мать вернулась с работы – и ему ни слова. Ни кивка, ни приветствия, ни ласкового касания по голове. Пришла – и сразу за плиту.
Он всё ждёт, что она сейчас спросит его о чём-нибудь – о школе, о домашнем задании, о дурном физруке, который заставляет наматывать круг за кругом, хотя вся задыхаются, языки высунув – ну разве можно загонять так детей во втором классе-то!
А она молчит. Она в делах и заботах. Она стесняется себя и своего ребёнка.
Он чувствует её буквально, всеобъемлюще. Он внутри неё. Он смотрит на мир её глазами, видит самого себя и с абсолютной точностью ощущает все переливы её эмоций по отношению к нему.
Переливы эти пугают.
Как можно жить с такой пустотой, невольно спрашивает себя Паша, как можно быть такой плоской и одномерной?
Погружения в личность матери