заглядывать в вырез, и даже на молочно-белую шею сиреневой мадам он не косился, сейчас не до забав.
– Горячее будем? – скверным сопрано спросила официантка, чем мгновенно развеяла приятное впечатление о себе.
Эрнст еще подумал, что с такими голосовыми данными дамы учредителям кафе совершенно не обязательно тратиться на охрану, чуть что, «воздушная тревога» на сто верст вокруг гарантирована.
– Солянку, шницель с картофелем фри, томатный сок, – равнодушно перечислил Эрнст и повернулся к Фрязеву с жестом доброй воли, – заказывай, я плачу.
– Аналогично, – Константина Фрязева тоже не очаровали монументальные формы официантки, совсем другие мысли сейчас мытарили Костика. Очень интересовало смертного уйти отсюда без потерь – все-таки полнолуние, господа. Плюс, если полнолуние не сыграет дурную шутку, оставался размытым вопрос, сколько именно купюр в итоге беседы положит фон Зигфельд под салфетку.
Сиреневая мадам, кажется, обиделась, что ей уделили так мало внимания, и, волнируя внушительными бедрами, отыграла за стойку. Ночь только начиналась, для придорожного кафе на трассе «Петербург-Финляндия» всего два клиента в это время котировались в диковинку. Отвергнуто-разочарованная дама врубила по магнитоле «Русский шансон», и голос покойника[1] спонтанно заполонил свободное пространство кафе:
…Владимирский централ, ветер северный,
Этапом из Твери, зла немерено,
Лежит на сердце тяжкий груз.
Владимирский централ, ветер северный…
Надтреснутый голос безвременно убиенного певца шарил в граненых пепельницах «Лапин культа», расставленных по относительно чистыми скатертями. Скатерти саванами покрывали шаткие паучьеногие столики. В жилу надрывной песне, когда мимо обители проносилась очередная фура, начинали дребезжать пыльные оконные стекла и колыхаться капроновые занавески.
…Когда я банковал, жизнь разменена,
Но не «очко» обычно губит,
А к одиннадцати туз…
– Удача, просто грандиозная удача, он купился на все сто, – самодовольно затараторил Фрязев. Этот фрукт стратегически далеко задвинул локти на скатерть, спишем наглость на мандраж, и рапортовал, уставившись на салфетку, будто в глаза гипнотизера. – Я постучал ему в дверь в четыре утра. Это был очень хитрый ход, представляете, он, оказывается, носит армейские подштанники! – А все таки очень некомфортно чувствовал себя докладчик, полнолуние всегда полнолуние, и слишком быстро сохла на языке докладчика слюна.
…Там под окном зэка проталина тонка,
И все ж ты недолга, моя весна.
Я радуюсь, что здесь хоть это-то, но есть,
Как мне твоя любовь нужна.
Владимирский централ, ветер северный,
Этапом из Твери, зла немерено,
Лежит на сердце тяжкий груз…
Эрнст фон Зигфельд сидел с каменным лицом, казалось, ему по барабану и нервно-экзальтированный