что мне показалось странным: вчера она вроде была поменьше. Я сунул её в нижний ящик стола, к запасным ластикам и прошлогодним конспектам, и стал собираться в школу.
Вяло возя зубной щёткой по зубам, я по привычке рассмотривал своё лицо. Результат осмотра, как всегда неутешительный. Словно внебрачный сын бульдожки и ламантины – ну и убожество! Интересно, прыщи могут появляться вторым слоем, или придётся отращивать второе лицо?.. Гнилая солома волос висела понурыми сосульками. Светлые волосы вообще мало кому идут. То ли дело чёрные – хоть визуально заострили бы черты лица. В своё время я даже намеревался их покрасить, но что делать с грёбаными бровями? Глаза б мои их не видели, зачем люди вообще изобрели зеркала!
Я почувствовал, как кто-то дергает меня за рукав, вздрогнул и оглянулся. Сестра смотрела снизу вверх (кажется, с десяти лет она вообще не выросла), но не на меня, а как-то сквозь, и протягивала мне… Чёрный маркер. Перманентный.
– О, так трогательно! Спасибо, сестрёнка, но я, пожалуй, обойдусь без макияжа. Привык уже, – грустно улыбнулся я, и ядовито-горькая жалость стеснила грудную клетку.
По пути в школу я задался вопросом, были ли у меня друзья хоть когда-нибудь, может, в раннем детстве. Поезд убаюкивал меня своим размеренным громыханием, и я погружался все глубже в воспоминания, год за годом пересыпая песок времени, мелкий и тусклый. И наконец наткнулся на самородок: лето, когда мама лежала в больнице на сохранении (она была беременна Идой), и за мной было совсем некому присматривать. В тот год меня отправили к каким-то дальним родственникам, кажется, двоюродным бабушке с дедушкой. Я помню знойное безоблачное небо – днём на улице можно было легко схлопотать солнечный удар, помню приземистый одноэтажный дом с четырёхскатной крышей. Беседка, качели, небольшой садик. А главное – мой друг!
Вот что удивительно: ни имя его, ни лицо не сохранились у меня в памяти. Но он однозначно не был плодом моего воображения, ведь на него реагировали мои родственники, а ещё у него была бабушка (тётя?..) и жили они в соседнем доме, вдвоём. Постепенно я выторговал у памяти несколько штрихов для его мысленного портрета: спокойные умные голубые глаза, широкий лоб. Молчаливый упитанный паренёк (понятно, почему мы так сошлись!), несмотря на жару вечно носивший серый свитер и шерстяные штаны.
Во что мы играли? О чём говорили? Хоть убей, не помню. Но вот кое-что поценнее разговоров и игр. Я часто помогал родичам в садовых работах, потому что мне нравилось чувствовать себя нужным и получать похвалу, жа и делать больше было особо нечего. Разумеется, к вечеру я уставал от возни на солнце, но уснуть всё равно подолгу не мог – очень волновался, как там мама. Иногда даже плакал в подушку, но ни с кем не делился своим беспокойством. В одну из таких ночей я услышал зов своего друга, а потом увидел и его самого, карабкавшегося снаружи на подоконник. Не помня себя от радости, я открыл ему окно и предложил войти,