спрашивал – что Андрей чувствует? появились ли у него новые силы или, наоборот, он ощущает бессилие, апатию? Лось доверял Бердникову, значит, и Андрей должен был доверять, но Бердников был слишком говорлив, причем любил красивости, при разговоре размахивал руками, подходил почти вплотную, дышал в лицо.
До того, как оказаться в Петербурге, Бердников в своем уездном городе бросал самодельную бомбу в жандармского ротмистра. Ротмистр вызвал к себе одного рабочего-еврея, глупого говоруна, родную бердниковскую душу. Тот, прочитав в газете про великого князя, сказал, что, мол, он тоже бы бросил бомбу, только, понимаете ли, лучше, мне бы только ее дали, я бы ее и бросил, Каляеву бы и не снилось, как я ее бросил. Ротмистр спросил – говорил? А тот, с гордостью, с вызовом – да! Ротмистр его избил, сломал нос, ребра, приказал выкинуть возле кабака.
Бердников уже на следующий день сделал бомбу, бросил ротмистру в коляску, а сам через огороды удрал. Бомба только зашипела. Помощник пристава Славасевич собрал работников мастерских, где служил Бердников, объявил, что бомбисту будет военно-полевой суд. Бердников же начал индивидуальный террор. Не против отдельных представителей власти, а в смысле исходящий от него только. Размахивая руками, он объяснял Андрею, как беззаконный акт терроризма с необходимостью становится своеобразным средством защиты закона и неотъемлемых прав личности. Говорил, что долг его, Бердникова, был как раз в том, чтобы через террор защищать закон и права, но и вторая его бомба не сработала: он бросал ее в квартиру зубного врача, где в тот момент заседал комитет Бунда. Бомба зацепилась о штору, скатилась прямо на колени одному из бундовцев. Даже не шипела. Андрей спросил – чем Бердникову не угодил зубной врач? Бердников ответил, что врач отказался давать ему, Бердникову, деньги на революцию. Сто рублей.
Лось Бердникова очень любил. Как и того еврея-говоруна. Бердников вместе с ним приехал, они жили в меблированных комнатах. Болтали на пару. Лось считал, что невзорвавшиеся бомбы иногда бывают ценнее, чем взорвавшиеся. Считал их особым знаком. Знаком борьбы, которая все равно, несмотря на виселицы и военно-полевые суды, на тюрьмы и каторгу, приведет к победе…
Со своими Андрей стрелял всего три раза. Они пятеркой выезжали за Гатчину. С корзинками, с гитарой. Пикник. Гулянье. Лось встречал или на платформе, или подсаживался в вагон на промежуточной станции. Он сразу обратил внимание, как Андрей держит наган, как поднимает руку, как прицеливается. Андрей клал пули в центр мишени одну за другой. Лось сказал, что сначала подумал, что Андрей провокатор. Ведь так учат стрелять юнкеров. Но Лось знал – кто такой Андрей, знал, что он рабочий, рабочий напилочной фабрики Прейса, родом из крестьян Виленской губернии. Не юнкер. Значит – у Андрея настоящий талант. Кто-то из его предков был храбрым жолнежом, смелым, безрассудным, умелым, теперь та кровь отыгрывала в Андрее, и вместо бердыша или мушкета у него в руках был наган. На самом деле все было намного проще: стрелять из револьвера