выстрел, хлопнула дверца машины. Зоя вздрогнула, очнулась. Вот нашла о чём думать! Она взглянула – четыре часа. Так, пора приготовиться. Надо все деньги рассортировать, отсчитать выкупные да Нине сразу три тысячи вернуть. Зоя вынула из серванта прежние двести восемнадцать тысяч, положила на журнальный столик, достала из сумочки свёрток в «Московских новостях». Она брезгливо развернула захватанную грязную газетку, поплевала символически на пальцы, сняла верхнюю тысячерублёвку…
И руки у неё задрожали – под ассигнацией зачернел газетный шрифт. Зоя в ужасе распотрошила пачку: между верхней и нижней денежными купюрами была упакована плотная стопка нарезанной по формату газетной бумаги.
Сердце у Зои остановилось.
Игорь сидел на раскладушке, держал на весу перед грудью левую руку, укачивал, словно ребёнка. Под бинтами, набухшими кровью, пульсировала острая игольчатая боль. Кроме боли угнетала и неизвестность времени – он забыл завести часы, они остановились полвторого. Что сейчас – ночь? утро? день?..
Страшное, жуткое, никогда прежде не испытываемое ощущение – в замкнутом пространстве, в плотной тишине, вне времени, наедине с болью… Кошмарнее, может быть, разве что в гробу проснуться от летаргии глубоко под землёй.
– Господи, Господи, – шепчет Игорь, качаясь-кланяясь на раскладушке, – Иисусе Христе, не оставь меня, помоги и укрепи. Спаси меня, Господи!
В голову почему-то лезет: «Хлеб наш насущный даждь нам днесь… И не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого…» – обрывки молитв, слышанных в церкви, куда они с Зоей в последнее время стали заглядывать при случае. Зоя даже крестилась при входе в храм и во время службы, Игорь же так и не научился пока перекрещивать лба, класть поклоны. А так хотелось сейчас пообщаться со Спасителем, попросить защиты, уверовать в помощь Его.
Чтоб я воскликнул: «Милый Бог,
Прошу я – успокой!»
И Бог, конечно бы, помог
И дал бы мне покой…
Игорь сполз-таки с раскладушки, утвердился на коленях. Где тут восток?.. Не разберёшь. На всякий случай отвернулся от винных ящиков и голых фотобаб, обратился в противоположный угол. Перекрестился, стараясь не перепутать – с правого плеча на левое, коснулся лбом пола. Всё было непривычным, неловким, неестественным – театральным. Игорь видел себя как бы со стороны.
– Господи, прости мне все мои прегрешения! Господи, Боже мой, дай возможность исправиться, оправдать свою жизнь, ведь мне всего сорок…
Нет, не то. Словно мелкий хулиган упрашивает участкового отпустить его на волю. Игорь поднялся с колен, прилёг на скрипучее ложе, пристроил изувеченную руку попокойнее. А всё равно стало хоть чуть да легче. Э-эх, если б по-настоящему помолиться! Да-а… Проклятое воспитание! И мать, и отец Игоря – оба учителя – сами взросли атеистами и его воспитали твердолобым материалистом. Уже в последние годы Игорь хотел было самостоятельно прийти к вере (особенно Достоевский