был там лично.
– А я как же? – спрашивает Аминат.
– С самого начала. Я имею в виду, с самого начала. Ну, Кааро, как это было?
– Довольно фекально.
– В смысле? – спрашивает Лайи.
– В смысле говенно, – говорит Аминат.
– Да, я знаю, что это значит, но по-моему, он имеет в виду – буквально.
– Угадал. Пахло в основном дерьмом. Сначала животным, потому что рядом была ферма, но вскоре стало еще хуже. Канализации не было. Люди просто рыли неглубокие ямки, делали свое дело и закапывали. Иногда и ямками не заморачивались. Потом стало невозможно никуда ходить, потому что, ну, знаете, всякое случается. Тогда стали использовать берега Йеманжи. Там был обрыв, с которого можно было это делать, и течение все уносило. Поначалу. Из-за вспышек дизентерии и диареи в лагере пострадали дети. Мы собрались вместе, провели несколько городских советов. Это неудобно, когда поселение имеет форму кольца. Надо отправлять глашатаев вокруг Утопия-сити, а это занимает вечность. Мы дали взятку армейцам, чтобы те привезли экскаватор из инженерных войск, и устроили дренажную систему. Это немножко помогло, но прошла еще куча времени, прежде чем федеральное правительство направило к нам санинспекцию. Ароматы в Роузуотере были ужасные. У моей палатки долгое время валялась дохлая лошадь. Она раздулась, потом из нее полезли опарыши, потом она высохла и перестала вонять. И, конечно же, были еще тела реаниматов.
Аминат прищуривается.
– Значит, когда мы говорим «Роузуотер»…
– Ага, – отвечаю я, – мы имеем в виду совсем другое. Настоящее название города, кстати, «omi ododo», что значит «Цветочная вода». Там было мерзко.
– Тебе там нравится? – спрашивает Лайи.
Я замолкаю, потом говорю:
– К этому привыкаешь.
Какое-то время я брожу по участку. Внутри дома у меня странное ощущение – из-за цепи и еще потому, что я не чувствую ксеносферы. Лайи, похоже, думает, что я вышел покурить, и я его не разуверяю. Он так активно проявляет доброту, что мне нужно от нее отдохнуть. Я направляюсь по усыпанной гравием дорожке от задней части дома к восточной стене, под ногами хрустят камешки. Связи постепенно восстанавливаются. Сначала я чувствую садовника, сигнал четкий, как парламентский акт. Его зовут Бернард Окойе. Я вижу его сны. Во сне и в мыслях он видит себя молодым. Он любит женщину по имени Сесилия. В прошлом ему не удалось добиться ее руки. Он начал учиться, но его отец…
– Привет, Грифон.
Эти слова выталкивают меня из лагосского дня, и я оказываюсь в поле. Льет прохладный легкий дождик. Слоновая трава достает до пояса. Вокруг красно-коричневые холмы, поле лежит на дне долины. Никаких деревьев. Я оборачиваюсь и вижу Молару.
– Привет, – говорю я.
Она снова изменилась. У нее все еще крылья бабочки, синие, с черной каймой и пятнышками. Крылья трепещут, но у нее больше не тело насекомого. Теперь она женщина. Коренастая, крепкая, мускулистая женщина с подтянутым круглым животом и маленькими бугорками грудей. Лицо угловатое, острый подбородок, резко очерченные скулы, приплюснутый нос, большие