и открывается вовнутрь. Он отошел на пару метров и с разбегу врезался в дверь плечом. Та затрещала, но выдержала. Понадобился второй удар.
Держа в правой руке пистолет, Марк толкнул дверь и вошел в квартиру. В коридоре и в обеих комнатах горел свет. И чем-то пахло, резко и знакомо.
Он вспомнил. Так пахло в служебном тире. Порохом.
В крови тигром бился адреналин.
– Алька! – позвал Марк.
В ближней комнате никого не было.
На пороге второй комнаты, уже чувствуя тяжелый запах свежей крови, он замер и опустил травмат. Услышал, как кто-то в комнате скребется, не раздумывая, шагнул вперед и оказался в замкнутом пространстве, заполненном смертью.
Самым жутким воспоминанием его детства был не развод отца с матерью и не умерший от сердечного приступа прямо во время семейного торжества дядя Иван. Самое страшное случилось, когда ему было восемь или девять лет. Он с родителями жил тогда на Дальнем Востоке. Одним солнечным сентябрьским днем дед Андрей, работавший инспектором в Рыбнадзоре, взял его с собой на Уссури. Около часа они поднимались против течения на казенной «казанке». Вокруг тянулись рыжие берега, прозрачный воздух и кета, плещущаяся в холодной воде. Марк опускал руку в воду, ощущая струи воды, бившие в ладонь. Дед беззлобно покрикивал на него.
– Сейчас цапнет за палец, – посмеиваясь, пугал он внука.
Они свернули на неширокий, метров пять от берега до берега, приток, проплыли с полкилометра и выбрались на землю. Дальше были перекаты, и пройти на лодке было нельзя. Дед вытащил нос «казанки» на берег, цепью приковал моторку к толстому дереву, закинул на плечо двуствольное ружье и зашагал по еле видной тропинке вдоль Серебряной – так называлась речка. Марк еле успевал за ним. В Серебряной показывала черную горбатую спину кета, непостижимым инстинктом, который потом назовут хоумингом, ведомая на нерест; под ногами шуршали опавшие листья, дед, весело покряхтывая, указывал Марку на грибы по сторонам от тропинки – все было хорошо. Пока они не выбрались на поляну, откуда с жужжанием внезапно поднялся рой осенних мух. Дед Андрей, которого через несколько лет за три месяца сглодал рак желудка, грязно заругался. Марк выглянул из-за его широкой спины и почувствовал тошноту. Всю поляну покрывали выпотрошенные рыбьи тушки. Кета – с лилово-малиновыми полосами на боках, с длинными челюстями. Со вспоротыми животами и остекленевшими глазами, с растопорщенными в агонии жабрами, там и сям измазанная остатками красной икры, потоптанная ногами и покрытая мухами; сотня или две мертвых рыб, попавшихся в сети браконьеров. Эта поляна еще не раз потом снилась Марку. А в тот момент его согнуло пополам, и он стал извергать из себя почти переваренные остатки завтрака пополам со слезами, хлынувшими из глаз, как из крана. Дед положил ему на плечо руку и сказал:
– Ничего-ничего, пацан. Все в порядке. А этих сволочей я найду.
Сейчас, когда Марк глядел на кровавые брызги на линолеуме и на бледных обоях с выгоревшим тусклым узором, успокоить его