когда художник остался один в своём замкнутом мире, он анализировал их чаще, чем друзей.
Друзья остаются друзьями. Хоть десятилетие пройдёт, когда вновь с ними встретишься, жизнь друга будет интересна для ушей. Конечно, былой отваги уже не будет, но, а как же иначе – когда расстояние и время вместе, они лишь затупляют.
Продав самую дорогую в его жизни картину, он предложил двум своим друзьям из разных периодов жизни по миллиарду их не тускнеющей валюты. Один отказался, сказав, что не может такого принять, и жизнь его покатилась кубарем по всяким кочкам. Другой посчитал это не лёгкими деньгами, а даром небес за жизнь его не такую уж плохую и принял этот дар. Жизнь его теперь на зависть многим, но не художнику. Не потому что она плоха, а потому что художнику было дано всё, чтобы не завидовать. Рук теперь нет, но завидовать всем, у кого они есть, будет значит, что завидовать почти всем, а таких масштабных бед не мог себе позволить. Кто из них чаще его помнил? Это и не важно, они не должны ему за это ничего. За подарок никто быть должен не может, ведь это подарок…
Художник вручил им столько, чтобы не делать их зависимыми от него в будущем, а как с этим поступить, решали они, без убеждений и повторных предложений…
Глядя на деревья, он вспомнил и моменты раннего детства. Помня детство, понимал малышей с полу слова, знал их тайны и секреты, и все слабые места, которыми не смел пользоваться.
«Зачем в углу стоять, если угол никто не охраняет?» – философия детства. Вспомнилось то неудержимое желание, когда внутри горит и так хочется всё увидеть, всё узнать и побыстрее вырасти, чтобы исполнить всё, что успел намечтать.
Вспомнил, как, однажды, рассказал родителям о том, что натворили брат или сестра. Желание было неудержимым – потом оправдывал себя тем, что так его больше будут любить, чем плохого брата или плохую сестру, но любовь не разделяет на плохих и хороших.
Вспомнил, как играл с друзьями в войну в заброшенном здании с деревяшкой в руках, и с деревяшкой было не то, но игрушечное оружие запрещено уже давно, и это оказалось верным шагом.
Воспоминаний было много, но, главное, вернулись те же ощущения, словно он снова ребёнок.
Даже первая любовь вернулась в его мысли – ну, привет, сколько зим, сколько лет. Первая любовь невинна, вторая уже нет. Не лишил невинности любовь и отпустил, потому что было за многое стыдно. Внезапно проснулась совесть перед очередным, продолжительным сном и разыграла им свою комедию. «Любила бы не отвернулась, любила бы не вычеркнула нас, и сквозь метели ты ко мне вернулась и ни один, а миллионы раз…», – кричал он ей потом, зная, что во всём виноват сам. За пустые крики совесть не в ответе.
Если сейчас спросят его, сколько раз он любил, он ответит: «Два.», не посчитав свою первую любовь. Не потому что нечего вспомнить, а потому что в те слепые времена считал себя недостойным любви и не мог насладиться её полноценностью.
Да уж. В принципе, в это можно поверить, что в юности он был хуже и порочнее, чем сейчас. Так что, миру, можно сказать, повезло, что Арлстау не деградировал,