никак не мог определить в этот момент, рыжая она или нет. Они стояли возле университетской библиотеки, за углом которой Галя однажды пряталась от него, выбежав из автобуса. Тогда он нашёл Галю, и она долго и пристально вглядывалась в его лицо, а её глаза смиренно вопрошали: «Что дальше?» Теперь рядом – на том самом месте – стояла Аня, и он невольно сравнивал оба этих момента:
– Если любишь, то подчинись чужой воле? Ты это утверждаешь? А ещё либералка.
– Я не либералка.
Лалибеллу задело сравнение, и губы белогвардейки надулись. Шишликов поторопился извиниться:
– Не либералка, не либералка, прости. Это по мне ты либералка, а для других ты фундаменталист.
– Да, так лучше! – согласилась Анюта.
Потребность обращаться к Гале, спрашивать её мнение по всё новым и новым вопросам, подкидываемым жизнью, не давала Шишликову покоя. Ездить нельзя, звонить нельзя, писать тоже нельзя. Галя бы и не отвечала ни на какие обращения, и письма к ней летели бы в пустоту, но крохотную надежду быть втайне прочитанным они давали. Теперь же Шишликов их даже не отправлял. Он сравнивал письма в стол с напрасно выношенными и нерождёнными детьми. Он сравнивал себя с наказанным Сизифом.
Галинословие II
Ты замечала за собой недовольство героями того или иного прочитанного романа? Особенно русского. Они бывают очень доверчивы и слепы к злодеям, и порой их наивность доходит до такой глупости, что они даже теряют долю симпатии к себе.
«Сам виноват!» – проскальзывает голос возмущения слишком добрым персонажем.
«Какая же она дура!» – расстраиваешься ты очевидной ошибкой благородной героини.
Раньше я списывал это на умысел автора, который вынужден позволить произойти злодейству, дать подлости и коварству зелёный свет. Ради сюжета, испытаний, накала страстей: злодейство – необходимая часть повествования, и попускалось оно через наивность самих героев.
Затем я увидел такую же доходившую до глупости доверчивость и у России: моя Родина позволяла безнаказанно оскорблять себя. Что сейчас, что в советском детстве Родина оправдывается перед наглыми врагами и взывает к благоразумию. На хрупкую беззащитную девушку похожа она.
На честь её посягали, и я скрежетал зубами, ища способ мести вражеским странам и трусливым властям. Я представлял себя огромным летящим соколом, несущим в когтях охапку визжащих от страха наполеонов. Числа им не было предела – за одними исчезнувшими бонапартами появлялись новые и новые. Я вырывал их из кресел, постелей, бассейнов со всего мира, приносил на Красную площадь и бросал в большую клетку на обозрение честному люду. Власть имущие ужасались последствиям дипломатического скандала, но не могли их вызволить оттуда. Более половины заключённых в клетке были из самой России. Они и сами себя не считали русскими, и я видел в них более отвратительного врага, чем в чужеземцах. Самое жуткое в том, что ненавидящих собственную страну было пруд пруди, и такое положение дел, следуя официальной истории, длилось веками.
Иной раз я видел