а саму службу уже почти архаической связи. То, что принять из его рук Галине не позволяла гордость, из рук почтальона её гордыню никак не задевало. Сам вид почтовых отделений Шишликова настраивал на новые шаги и мотивировал действовать. Отправление писем и посылок становились прокладыванием рельс за горизонт – в прекрасное завтра.
В один из походов в ближайшее отделение связи он завис в музыкальном облаке – на весь квартал, вымощенный брусчаткой, звучало мексиканское «бесаме мучо». Знойные минорные завывания походили на скрытый плач теряющей юность женщины, ещё целуемой, но уже нелюбимой. Страдания так контрастировали со светлым будущим, что Шишликов тут же разлюбил эту песню – в ней не было надежд, и пребывать в этой пусть и красивой мелодии стало невыносимо. Словно поняв его настроение, музыка тут же сменилась более бодрыми аккордами, в которых он узнал песню о загадочной барышне, которую хочет украсть не менее загадочный кавалер, над которыми навис ещё более загадочный шар. Оглянувшись, он увидел широкую улыбку уличного баяниста, адресованную лично ему.
– Терентий?
– Ну что, Ромео, кому письма носишь? – фоном вопроса он заиграл «Вологду».
– Зазнобе одной.
Терентий был из тех странных людей, которые, выходя в тапках на пару минут из квартиры – за спичками ли, вынести ли мусор, – пропадали с концами. Кто-то исчезал навсегда, кто-то через пару лет как ни в чём не бывало появлялся на пороге, ошарашивая детей, жену, нового её мужа. Не вписывающиеся ни в какие социальные рамки поступки будоражили Шишликова, а неординарность их притягивала его к подобным Одиссеям. Кто-то из них возвращался с сибирских приисков, кто-то из другой семьи, кто-то с войны. Такие люди являли Шишликову пример запредельной свободы. Что-то ускользающее от понимания двигало ими, какой-то мотив присутствовал. Не побег от быта – для побега хватило бы и рыбалки.
Безответственность как другую сторону такой свободы Шишликов не оспаривал, и его волновали обязанности перед теми, кого Одиссеи оставляли дома в неведении и недоумении. «Неужели и так можно?» – удивлялся он, чувствуя, что до такой свободы ему ещё далеко.
Шишликов встречал на своём пути уже четверых таких людей. Главной их чертой было то, что при всех своих недостатках они не прокалывались на мелочах. Не мелочились. И пусть Терентию в футляр от инструмента кидали именно мелочь, жил он совсем другими измерениями. Более всего он походил на скрытого за выгоревшей на солнце одеждой титана. Инквизиция его не трогала, стражи порядка не замечали, и Шишликов не понимал, как можно пройти мимо ясного и пронзительного взгляда, которым обладал Терентий, и не очутиться в античности.
Дикий оливковый сад под вечерним солнцем, белые козы, и возле ручья Одиссей в залатанной хламиде. Возле него арфа, которую он время от времени теребит в попытках найти причину довлеющей тоски. Взгляд его направлен в сторону сползающего за горизонт солнца: интуитивно он чует, что там сокрытая большим расстоянием Итака. Но он не помнит, зачем ему