двоякую (переломную и переходную) роль в жизни героя: в это время Сергей Петрович ещё более болезненно воспринимает свою посредственность, по контрасту со сверхчеловеком, который «полноправно владеет силою, счастьем и свободою», и Новиковым, на котором «ему чудился отблеск сверхчеловека» [с. 233], но в то же время осознаёт своё право на счастье: «Я не хочу быть немым материалом для счастья других, я сам хочу быть счастливым, сильным и свободным, и имею на это право…» [с. 238];
• период «возмущения против природы и людей» отражает перелом, наступивший в самосознании героя («А что имеют другие, на то имею право и я… Нет таких фактов, с которыми должен мириться человек…» [с. 240, 242]), но в очередной раз пройдя искушение миражами, он снова оказывается на грани поражения: «…когда Сергей Петрович понял, что деньги не исправляют несправедливостей природы, а углубляют их и что люди всегда добивают того, кто уже ранен природой, – отчаяние погасило надежду, и мрак охватил душу. Жизнь показалась ему узкою клеткою, и часты и толсты были её железные прутья, и только один незапертый выход имела она» [с. 243];
• как следствие, итогом внутренней эволюции Сергея Петровича становится решение умереть («Раз нельзя победить – нужно умереть. И Сергей Петрович решил умереть и думал, что смерть его будет победою» [с. 244]), которое он принимает под влиянием формулы Ф. Ницше: «Если жизнь не удаётся тебе, если ядовитый червь пожирает твоё сердце, знай, что удастся смерть» [с. 235].
Финал повести, как всегда у Л. Андреева, – кстати, это один из признаков новеллистической структуры модернистской повести начала XX века, – неоднозначен, внутренне парадоксален, что не могло не отразиться на различных его интерпретациях. Так, Л. Иезуитова полагает, что самоубийство Сергея Петровича – и шаг отчаяния, и бунт, и торжество победителя одновременно. В свою очередь, И. Московкина отказывается истолковывать смерть героя как победу. С её точки зрения, исследовав влияние учения Ницше на обыкновенного, «среднего» человека, Л. Андреев показал не только его привлекательные, но и очень опасные стороны. С этим нельзя не согласиться, впрочем, как и с утверждением Т. Вологдиной, полагающей, что Л. Андреев открыл и показал в человеке новый, трансцендентный, аспект, который, по его мнению, не учтён Ф. Ницше.
Характерно, что самоубийство Сергея Петровича и героями повести воспринимается по-разному. Знавшие его студенты полагали, что он «находился в состоянии умственной тупости, схожей с гипнотическим сном, когда над волею безраздельно господствует своя или чужая идея» или испытывал нечто похожее на «горделивый и беспорядочный бред мании величия», – степень непонимания ими причин, побудивших Сергея Петровича к самоубийству, отражает и то, что они всерьёз (с ожесточением!) обсуждают вопрос: «возможно ли было спасение для Сергея Петровича в этот решительный момент его жизни?» [с. 246, 251].
Об отношении Новикова к смерти Сергея Петровича повествователь умалчивает, но его реакция вполне предсказуема: нетрудно представить