ощутил, что Юля сейчас хоть на мгновение непременно прижалась бы ко мне, а то и, оглянувшись, воровато запустила и руку куда-нибудь в недозволенное. Впрочем, нет, сегодня я был недостаточно блестящ. Вот когда мне случалось произнести что-то, по ее мнению, ужасно умное, высокий восторг всегда отзывался у нее мощным откликом внизу: ее дух отнюдь не презирал плоти.
Ты бы хотела быть мужчиной, иногда, поддразнивая, допытывался я, и она всегда с удовольствием отвечала: нет, слишком ответственно. Очень умненькая, вечная пятерочница, она была до чрезвычайности довольна тем, что в отличие от мужиков ей позволено не пыжиться, не пробираться на карачках, куда не можешь войти свободной поступью. Ее никакими силами не удавалось заставить «защититься», хотя одних только наших с ней совместных статей хватило бы на три диссертации. Она и о мужчинах – о том, какими они должны быть, – держалась столь завышенного мнения, что теперь куковала одна с полуслепоглухим отцом.
Она (как и Катька) относилась к тому лучшему женскому типу, кто не получил интеллигентность автоматически, по наследству, а из глубин простонародья высмотрел ее где-то в небесах и устремился к ней, упоительной легенде, жадно поглощая умные книги, умные разговоры, постановки, выставки, более всего, однако, восхищаясь теми небожителями, для которых все это – будничное дело жизни. Жить среди них и служить им – это для них и было счастьем, как они его неотчетливо понимали. На первом этапе. На втором им требовалось уже не только служить, но и владеть. Хотя бы одним. Вернее, в точности одним. Самым лучшим и незаменимым. Как-то, отчасти желая бросить трагический отблеск и на собственную жизнь, я рассказал Юле об отцовском друге, чью жену с маленькой дочерью расстреляли в Бабьем Яре, пока он отбывал срок в Дальлаге. Он долго был близок к самоубийству, и только полюбившая его русская женщина сумела… «Значит, он их не любил!» – Юля вспыхнула розовым, как новенькая черешня. «Но это же было через шесть лет, после лагеря…» – «Какая разница!»
Весь год со своей мэнээсовской зарплаты она откладывала по грошику на высококультурную путевку по высокохудожественным монастырям, костелам и мечетям, заранее составляя для меня расписание, когда и по какому адресу я должен был посылать ей письма, и сама с каждой серьезной станции отправляла мне до востребования написанные дивным почерком со всеми нажимами и волосяными, пересыпанные множеством нелепых для глаза ласковых прозвищ описания всех попадавшихся ей на глаза достопримечательностей: «Со мной в купе едут две женщины. Одна беспрерывно жалуется, что ее муж часто болеет, а другая отвечает: “Своя ноша не тянет”. Я на стороне второй. У первой черная юбка, какие сейчас никто не носит, а она считает, что у нее очень хороший вкус. Представляешь, черная юбка?» «Во Владимире мне очень понравилась богоматерь, кажется, Одигитрия: она чему-то учит ребеночка. Вот. Все время все тебе показываю. Мой любимый барсучок, барсучок, барсучок, барсучок!!!»
Но оказалось, что «мой» значило здесь не меньше «барсучка».
Когда